— Спасибо, — говорю, — не дали помереть.

Кирилл схватил со столика графин, плеснул в бокал, разом выпил.

— Мне дядя велел с тебя глаз не спускать, а я профукал. Не благодари. Ещё бы немного, и мне хоть следом за тобой в речку бросайся.

— Я не бросался.

— Да хоть как. Это дело твоё, сейчас таких много — каждый день топятся. Кто по дури, кто от несчастной любви…

Кирилл присосался к графину. Видать, тоже дрожь пробила от страха, что государь с него шкуру снимет.

Лакей подал ещё чашку, я обхватил её ладонями. Хорошо, горячо. Кто-то смотрит, аж затылок чешется. Что, голого человека никогда не видел?

Я обернулся. На соседнем диване сидел блестящий офицер Митюша, сын князя Васильчикова. Тот самый Митюша, что стрелял мне в спину, когда не удалось убить бомбой из динамита. Сидел и смотрел на меня. В зубах его курилась табачным дымом длинная трубка.

Митюша вынул трубку изо рта, кивнул мне, улыбнулся широко. Типа: привет, старый друг, давно не виделись, как делишки?

Я же про него государю, можно сказать, отцу родному, всё рассказал. А этот, будто и не было ничего — сидит довольный. Коньяк жрёт, табачком закуривает. Вот же гад ползучий!

Только я собрался его графином по лбу треснуть, как один штандартенфюрер в кино, Митюша трубку изо рта вынул, говорит:

— Дмитрий Александрович, какими судьбами? Ты к нам проездом, или так, по случаю?

Кузен Кирилл тут же встрял:

— Так вы знакомы?

А этот гад ухмыляется:

— Ну как же, давеча вместе в маскараде участвовали. Я в полушубке овчинном, мехом наружу — разбойником. А Дмитрий, изволите видеть, в силу своей красоты, переоделся дамой. Каюсь, под водочку согрешили…

И так улыбнулся, что не понять — что за грех такой был. Я от злости аж чаем поперхнулся. Сижу, кашляю, слова сказать не могу. А Митюша врёт дальше:

— Потом решили благородное собрание напугать, совсем уже без памяти. Сажей лица себе вымазали, бомбу из глины слепили — и в дом местного полицмейстера влезли, по чёрной лестнице, да на чердак.

Кирилл брякнулся на диван и заржал, как конь. Катается по подушкам и ладонями хлопает, визжит от смеха, остановиться не может.

Митюша говорит:

— Вот страху-то было! Купчишки в двери кинулись, а двери-то закрыты! Кто закрыл, неведомо. — И усмехается так, что ясно — мы с ним и закрыли. — Дамочки в обморок попадали, кто сильно нагрешил, стали каяться… Ты бы слышал, такие пикантные моменты…

Мой кузен сполз на пол и захрюкал.

— Ох, приятель, насмешил… И что? Раскрыли вас?

— Как же, раскрыли! Настоящая шутка, когда не раскроют, — отвечает Митюша. — Там новый полицмейстер оказался кремень, схватил ружьё и давай палить. Люстру на месте прикончил, хрусталя богемского насыпало — ужас… Да ещё неловко получилось: старый-то полицмейстер, что с апоплексическим ударом в кровати лежал, от страху представился.

Тут меня малость отпустило. Вскочил я с дивана, хриплю:

— Что?! Иван Витальевич умер?

Митюша глянул на меня, плечами пожал:

— Ну да, помер бедолага… Ну так он и был не жилец. Это все знали. Второй удар случился, и вуаля. Новый полицмейстер его в спальне мёртвым нашёл, возле сейфа. Видно, перед смертью хотел завещание достать, да не успел.

— А чем удар был, табакеркой? — спрашиваю.

Так я разозлился, аж в глазах темно стало.

Вот же сволочь какая, врёт и не краснеет. Шутили мы с ним, значит… Бомба из глины… Ах ты тварь.

— Да ты не смущайся, кузен, — Кирилл отдышался, на ноги встал, а сам от смеха красный. Лоб утирает, аж вспотел весь под мундиром. — С кем не бывает. Все по молодости шутили, вон, его величество и не такие штуки откалывал. И ничего, сейчас вспоминает, смеётся только.

— Шутки, значит, — говорю. А сам думаю, как бы Митюше руки скрутить, да к его величеству на допрос доставить.

— Шутки! — твёрдо сказал Кирилл. — Первое правило клуба Джентльмен — никто не болтает. Что случилось в клубе, в клубе и останется.

— Да ты бы оделся, Дмитрий, негоже лакеям срамную печать показывать, — Митюша ткнул в меня трубкой. — Хотя ты красавчик хоть куда, ни к чему попусту людишек тревожить.

Кирилл тут же мне за спину зашёл и давай эльфийскую печать разглядывать.

— Ух ты! — говорит. — Больно было?

— Нет, приятно.

Блин! Блин! Понял я, что ничего у меня не выйдет. Глянул на рожу наглую Митюши, и понял. Ничего я не докажу. Свидетелей нет, бомба не взорвалась — спасибо эльфам. Что осталось? Да ничего. Моё слово против его. Он сын князя, блестящий офицер, а я только вчера из леса вылез. Стажёр из провинции. Бастард, один из сотни. Да ещё задержан при сомнительных обстоятельствах. Не поверит мне никто, даже родной папаша.

Ничего, я тебя, тварь, по любому прижму. Раскручу хотя бы ниточку, что от убитого англичанина тянется. Не так, так эдак докопаюсь, кто здесь воду мутит.

Встал я с дивана, говорю:

— Василий, одеваться!

Слуга Василий возник, как привидение — только что не был, и вот он здесь.

— Чего изволите, Дмитрий Александрович? У нас одежда на выбор, на любой вкус.

— Полицейский мундир имеется? — спрашиваю. Ничего себе у них тут уровень обслуживания. — Мне к месту убийства идти. На осмотр места происшествия.

— Шутишь? — Кирилл спрашивает. — Или взаправду?

— Какие тут шутки, — отвечаю. — Инженер Краевский, что нынче вечером на приёме у посла буянил, прикончил британского подданного. Я гнался за ним, так он в речку прыгнул. Если б не ты, сейчас вместе с ним раков бы кормили.

Говорю, а сам на Митюшу смотрю. Знает, знает что-то гадёныш, не зря с народовольцами крутился. Вон как глазки забегали…

— Позвольте, юноша, вы сказали — инженер Краевский?

А это какой-то пожилой дядька — в строгом сюртуке, на глазу пенсне, бородка клинышком, животик сытый. Выбрался из крайнего дивана, что у окна, ко мне подступил, глаза так и моргают:

— Я не ослышался, вы сказали — Краевский?

— Знакомый ваш? — спрашиваю.

Тут мне лакей одежду принёс. Я кальсоны натягиваю, а дядьке хоть бы что, всё ближе подступает. Сразу видно, волнуется:

— Алексей мой бывший студент. Позвольте представиться — Лобановский, ректор института железнодорожников.

Так-так, не про него ли мне инженер говорил, перед тем, как в речку прыгнуть? Что Лобановский ему велел дело замять?

На ловца и зверь бежит…

— Так он жив? — ректор спрашивает.

— Нет. Утонул.

Лобановский пенсне с глаза стащил, давай протирать, а у самого руки трясутся. Со стороны незаметно, но я-то вижу.

— Ах, какое горе, какая беда…

— Ещё какое, — говорю. — Для вас особенно. Он мне так и сказал перед смертью.

Дзыньк — у дядьки ректора пальцы дрогнули, пенсне на пол упало. Ректор рот раскрыл, на меня уставился.

А я мундир офицера полиции застегнул, ладонями по бокам провёл, оправил. Лакей мне щёточкой по плечам да по спине помахал, сдул пылинки.

— Красота, ваше благородие! — бормочет. — Как на вас пошито!

Я глаза скосил на погоны — ничего себе. Был Димка Найдёнов коллежский регистратор, потом стал губернский секретарь. Считай, поручик, не меньше. А сейчас на мне погоны капитана. Это кто же в клубе такой мундирчик забыл?

— Не извольте сомневаться, мундир настоящий, — говорит Василий, слуга. — Господин капитан клубу долг отдали, расплатились по чести.

Интересные тут у них порядки… Что такого этот неведомый капитан натворил, раз мундир отдать пришлось? Это ведь не шутки. За такое можно и загреметь в сторону Сибири со свистом.

Слуга как будто мысли мои услышал, сказал:

— Дела клуба — остаются в клубе. На то и знак над дверьми.

И кивнул наверх. Я глянул — и правда. Над косяком знак нарисован, в виде глаза. Глаз в круге, круг косой линией перечёркнут.

Пригляделся я повнимательней и увидел, что под рисунком, под штукатуркой, прямо в кирпич камень вделан. Размером с теннисный мяч, но не круглый, а как будто на берегу кусок гальки нашли, рукой обтёрли, да так и замуровали в стенке.