Говорю:

— Рюмку кардамонной и щучью голову… нет, солёных крендельков.

Буфетчик брови поднял — типа, ну и филёр нынче пошёл, разборчивый — но ничего не сказал. Пошарил на полке, вытащил графинчик, набулькал мне в рюмку. Поставил мисочку с крендельками.

Взял я рюмку, выпил одним махом, крендель в рот сунул, жую. Ничего, хороша кардамонная.

А инженер-то хитрец оказался! Знал, где выпрыгнуть, куда зайти. Здесь никто не выдаст, даже если видел чего. Один за всех, все за одного, студент студенту глаз не выклюет…

Говорю буфетчику:

— Не филёр я, инженер Краевский мне друг. Он в историю угодил. Помочь ему хочу, пока дров не наломал с перепугу. Если появится, скажите, Дмитрий Найдёнов искал его…

Зашарил я в карманах, бумажку найти, чтобы записочку оставить.

— Димка! — гаркнули над ухом. Я аж подпрыгнул. — Найдёнов! А я-то смотрю — ты, не ты?!

Смотрю, мужик надо мной навис, здоровый такой, рожа румяная, шинель серая с жёлтым. Друг, что ли? Не помню, хоть убей. Хотя что удивляться — у прежнего Димки наверняка было полно друзей. А мужик орёт на весь зал:

— Слыхал, ты в Нижний подался? Иль в Саратов?

— Нет, — отвечаю. — Не туда.

— Ясень день, служба! — громыхает незнакомый мужик. — Болтали, ты в полицию пошёл, куска хлеба ради. Ну как, заслужил погоны-та?

И улыбается, глумливо так. Блин, да он тролль! Самый настоящий. Вон как лыбится, во всю пасть. И озирается при этом — мол, смотрите, люди добрые, шпика накрыл, своим прикидывается!

Тут все на меня посмотрели. Весь зал: технари, философы, правоведы… даже ботаники. Недобро так посмотрели.

Бежать бы, того гляди морду набьют, да нельзя. Сейчас наряд полицейский явится по моему вызову. Я же им место встречи указал, прямо здесь.

А что же вы, сударь, в цивильном пришли? — спрашивает студент в зелёной шинели. — Студенты сюда во фраках не ходят.

— Да он и не студент вовсе! — крикнул кто-то. — Ишь, барин, шубу надел!

— Правильно, пускай докажет! — поддержали от стола у стены. Там компания сидела, все уже весёлые до изумления.

Вот жеж ёшкин кот! Глянул я на дверь — там не выйти. Стали стеной, ухмыляются. А, гори оно синим пламенем!

Вскочил я на стол без разбега. Хрястнули рюмки, покатились. Брякнулось на пол блюдо с пирожками.

Я поднял руку — все притихли — и затянул жутким тенором:

— Gaudeamus igitur,

Juvenes dum sumus!

Post jucundam juventutem,

Post molestam senectutem

Nos habebit humus!.. * © гимн студентов «Гаудеамус»

* «Веселитесь, юноши, пока есть в вас сила! После славной юности и печальной старости примет нас могила!.» (лат.)

Пьяная компашка за столом затопала ногами. Кто-то захлопал, кто-то засвистел.

— Это любой дурак может! — крикнул студент в серой шинели. — Ты нашу спой! Заветную!

Блин, это какая же у них «наша»? Вот вопрос! Эх, была не была…

Встал я в позу оперного певца, надулся и заорал:

— Чижик, пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил! Выпил рюмку, выпил две — закружилось в голове!

И ногой притопнул. Грохнулась на пол последняя рюмка.

— Кенар-кенар, где ты был! — крикнули от стола у стены.

— Чижик! — закричали от другого. — Чижик лучше! Клянусь своей академкой!

Тут все как давай шуметь, заспорили, чей вариант круче. Из-за дальнего стола выскочила барышня — по виду слушательница женских курсов — подбежала ко мне, взобралась на стол и чмокнула меня в щёку.

Сквозь шум и свист прорезался чей-то резкий голос:

— Да бог с ним, с чижиком! Этот прыщ был у Летнего сада! Вместе с Николкой! Николка погиб, а этот ферт во фраке гуляет. Брильянт на палец нацепил, гнида!..

Тут спорщики заткнулись и повернулись ко мне. Я как раз со стола спрыгнул и барышню снял, за талию. Она меня руками за шею обхватила, и слезать не торопится. Эх, жалко, девица пьяненькая, а то бы познакомились…

Затихли все, а из толпы ко мне тот самый, что кричал, пробрался. Тощий, шинелька бедная, потёртая. Лицо худое, бледное, только на щеках алые пятна горят, наверное, от злости.

Подошёл ко мне, словами плюётся:

— Как так вышло, а?! Николай убит охранкой, а ты живой? Вас видели, вместе видели!

Это он про того студента, что в моего папашу стрелял? То есть, в государя? Про того самого студента, что погиб при задержании? Ой, блин…

Не успел я рот открыть, все зашумели, а этот, тощий, снова:

— Отчего такое — один на леднике лежит в охранке, другой — в шубе расхаживает? Не кровью ли товарища твоего шуба та оплачена?

— Да ещё сюда пришёл, спрашивал, не пробегал ли кто! — поддержал другой. — Филёр, душегубец!

Так, плохо дело… сейчас меня самого придушат, как господина Лоу. Мордой об стол, и поминай как звали.

— Это кто душегубец?! — гавкнул я, и тощему в грудь пальцем тыкнул. Тощий охнул, отшатнулся. Чахоточный, что ли? Вот гадство… но деваться некуда.

— Душегубец тот, кто в людей из револьвера палит и шарфом душит! Вот кто душегубец, — говорю. — А я ловлю их. И не филёр я, а офицер полиции. Ловлю грабителей и душегубов. Чтобы вам, господа и дамы, по улицам спокойней ходить было!

Не ожидали они такого, думали, сейчас филёр проклятый в слезах и соплях покается, будет шарфиком утираться и прощения просить.

Ага, не дождётесь.

— И много поймал? — спросил кто-то, из-за спин не видно. Насмешливо так.

— Не очень. Но парочку гадов своими руками прикончил, — говорю.

Ну, парочку не парочку, а одного оборотня в погонах — шофёра нашего гада-полицмейстера — точно. Чтоб его в аду черти драли…

— Брешешь! — рыкнул чахоточный. — Я с Николаем дружил, он благородный человек. Он за дело общее погиб, а ты ему руки крутил! Таких, как ты, давить надо!

Вытащил я из кармана перчатку, и ему в лицо бросил.

— Извольте за слова ответить, сударь. Коли не трус.

Барышня рядом со мной аж взвизгнула. Глаза распахнула, прямо как в мультике.

Чахотошный перчатку подобрал, вцепился в неё, будто клещ:

— Принимаю! Буфетчик, пистолеты!

Буфетчик кивнул и полез под стойку.

Буфетчик шлёпнул на стойку ящик с пистолетами. Хороший такой ящик, сделан из полированного дерева, уже изрядно потёртого. Видать, пользовались, и не один раз.

Вытащили пистолеты. Да блин, они что, издеваются?! Из этих пистолетов ещё Пушкин стрелял в Дантеса. А потом колотил рукояткой по голове… Как из этого вообще стрелять можно?

— Не сомневайтесь, сударь, пистолеты отличные, — говорит буфетчик. — Работают исправно. Ещё господин ректор академии, когда юношей был, из них стрелялись с господином управляющим городских бань. На спор.

— И что? — спрашиваю, а сам гляжу на этот антиквариат, и думаю — приколисты. Это шутка, они всех новеньких так пугают.

— Да ничего, — спокойно отвечает буфетчик. — Господин ректор без царапины, а господина управляющего на месте убило. Эти пистолеты такая штука — или промах, или наповал.

Ну блин, спасибо! Успокоил.

А ведь отказывать нельзя — толпой ногами запинают, и вообще, позорище. Вон, барышня опять же смотрит, глаза как блюдечки.

Взял я пистолет, мой противник тоже. А я посмотрел на него, посмотрел, и меня будто торкнуло. На груди у чахоточного под одеждой, между ключицами, точка светится — в мелкую монету размером. Как уголёк тлеет. Говорю:

— А что это у вас, сударь, под рубашкой такое? Амулет от пули?

Он смутился, побледнел ещё больше, ворот рукой сжал:

— Это просто оберег, на память…

— Нет уж, снимайте!

Он руку на рубашке сжимает, а барышня ему:

— Правда, правда, покажите-ка! Нечестно с амулетом!

Буфетчик сказал, важно так:

— Сударь, амулеты и прочие обереги запрещены.

Все закивали, зашумели — да, да, нечестно!

Делать нечего, чахоточный рубаху расстегнул, показал какой-то камушек на шнурке.

Смотрит на меня с ненавистью, так бы и загрыз. Говорит:

— А вы сами-то, сударь, отчего не покажете? Снимать, так всем!