Лучше бы не смотрел, но кто меня спрашивал? Не красавица Ангелина оказалась. Страшная, как лягушка. Зелёная, худая, глаза жёлтые. Ой, блин… Гоблинка!

Она вскрикнула, выдернула руку и упала на стул. Сама дрожит, аж трясётся вся. Всё это пару секунд было, никто не понял ничего.

Как только она руку свою из моей выдернула, сразу человеком стала, прежней Ангелиной.

Кирилл к ней бросился, воркует:

— Душа моя, что случилось?

Танцовщицы на нас смотрят, удивляются. Никто ничего не заметил. Ну конечно, они же не видят, что я вижу. Это у меня умение такое, не пойми откуда взялось. То ли от Дара, то ли от талисмана, что Иллариэль дала.

— Ничего, ничего… — Ангелина по лицу рукой провела, на меня посмотрела как раненая птичка. — Просто голова закружилась.

Так она на меня посмотрела, что я ничего не сказал. Жалко стало певичку. Она же ничего плохого не делает. Не грабит, не убивает, песенки поёт. Свою, гоблинскую, магию применяет, для маскировки. Ясно, почему амулетов на ней нет — ей и не нужно. А что скрывается, так это понятно — у гоблинов работы нет денежной. С хлеба на квас перебиваются.

Замяли дело. Кирилл сказал, что снял отдельный кабинет. Шепнул мне: «Выбирай, какую тебе?»

Я к танцовщице Ой’Нуниэль шагнул — без вуальки она ещё красивее оказалась. Взял её за руку на всякий случай, мало ли что.

Она такая:

— Ой, я занята! Меня уже господин Потапов ангажировали на весь вечер!

Кирилл фыркнул, говорит:

— Господин Потапов? Который лён, пенька, севрюга? А вы знаете, мадемуазели, кто перед вами?

Наклонился к её уху, пошептал немножко. Танцовщица тут же заулыбалась, говорит:

— Что ж вы сразу не сказали? А мне показалось, это офицер из полиции, приятель ваш.

Ну да, я же в мундире, как был, в ресторан поехал.

— Это для маскарада, — заявил мой кузен. — Пойдёмте, красавицы.

В отдельном кабинете уже всё было приготовлено. Вино, закуски всякие, цветы в вазах, а диваны такие большие, мягкие — хоть прыгай на них, хоть так валяйся.

Кирилл со своей певичкой на один диван устроился, я с танцовщицей — на другой. Тут нам музыку подвезли, скрипача с флейтистом. Они давай наигрывать, прямо над головой. Я к такому не привык, а остальные довольны. Кирилл со своей дамой сердца уже на брудершафт пьют, целуются.

А мне как-то стрёмно стало, при всех. Танцовщица моя подвинулась поближе, говорит:

— Что же вы не пьёте? Давайте за знакомство!

Выпили, она конфетку из вазочки взяла, мне в рот сунула, смеётся.

— Какой вы хмурый! Вы всегда такой?

Не успел я конфету прожевать, она меня ухватила и давай целоваться. А музыканты подскочили и грянули плясовую.

Короче, скоро мне стало всё равно, смотрит кто-то или нет.

Повеселились мы на все деньги. В кабинете сколько часов провели, даже не запомнил. Потом поехали кататься. С ветерком по окрестностям. В коляске ещё шампанское открыли, а девчонки визжали и бросались в прохожих конфетами.

Потом, уже на рассвете, покатили в номера. Или как это называется. Сняли роскошный номер и завалились в кровать.

***

Проснулся я — башка трещит. Занавески на окнах тяжёлые, плотные, но в щёлочку видно, что день. Ох ты ж ёшкин кот! Посмотрел вокруг — мой кузен Кирилл спит, как убитый. Видно, что хорошо ему, будить не надо. Моя девчонка, танцовщица, свернулась клубочком, посапывает. В номере бардак, кругом бутылки пустые, бокалы на полу валяются, между чулочков и шарфиков. На стенке — с развесистых оленьих рогов — свисают подштанники, рядом болтается дамская туфелька. На тарелках засохшие устрицы. Блин, сколько этих тварей я вчера слопал? Оторвался за всю жизнь…

Тут я заметил, что певички, Ангелины, нет в номере. Ни на кровати, ни под кроватью, нигде. Пересчитал туфельки — все на месте. Платье на спинке стула висит. Что она, прямо так пошла?

Надел я подштанники потихоньку, чтобы никого не разбудить, приоткрыл дверь. В коридоре тоже никого. Прислушался — за углом, где лестница, вроде разговаривает кто-то, слов не разобрать.

Прокрался я к лестнице, прислушался. Слышу, шепчутся:

— Это всё? Мне мало!

— Сейчас нет, позже.

— Мне надо сейчас!

Выглянул осторожно, вижу: на лестнице Ангелина, в простыню замотанная, босиком. Рядом с ней какой-то мужик подозрительной наружности. Что-то в руках у них, свёрток маленький. Ангелина шипит, как змея:

— Этого мало!..

Мужик её за локти схватил, лицом к ней сунулся, тоже шипит:

— Заплати, тогда получишь! Что с тебя толку? Где товар?

— Я расплачусь… Скоро…

Не стерпел я, выскочил на лестницу, мужика лбом об стенку треснул, тот даже дёрнуться не успел. Мужик обмяк, под ноги свалился.

Ангелина замерла, на меня глаза вытаращила. Я ей:

— Это что, твой дилер?

— Кто? — бормочет она.

— Травка? Кок? Запретные вещества? Кто этот хмырь? Отвечай!

— Пожалуйста, Дмитрий… Не надо! — Ангелина заплакала. — Не надо! Не лезьте в это дело! Умоляю…

— Не скажешь, я тебя отволоку куда следует. Прямо сейчас, в простынке.

Она вдруг затихла, слёзы утёрла, говорит хмуро так:

— Не отволочёте. Хотели, уже бы тащили. И мундир ваш — маскарадный.

— Зато твой маскарад настоящий, — говорю. — Может, мне твоему хозяину сказать, какая зелёная птичка у него песенки поёт?

Она вздрогнула, головой мотнула:

— Он и так знает. Все деньги забирает за молчание.

— Ага, а тебе, значит, на дурь не хватает? А Кирилл знает, кто ты такая? Мне сказать ему?

Тут она снова зарыдала. Простыня свалилась с неё, сама упала на коленки, ноги мои обхватила:

— Нет, не говорите ему! Он мне дорог, он меня любит! Вы ему друг, обещайте, что не скажете!

Хотел я руки её от себя отодрать — не получается.

Слышу, рядом кто-то кашлянул. Кирилл. Смотрит на нас, сам в одних подштанниках, в руке — бронзовый подсвечник.

— Ну ты шустёр, брат… — и шагнул ко мне.

Ангелина взвизгнула. Мужик, что лежал мешком у наших ног, вдруг вскочил, подхватил со ступенек свёрток с дурью, и бросился бежать.

Ангелина простынку подхватила, закуталась, бросилась к моему кузену. Плачет:

— Милый, это не то, что ты подумал!

Ага, вот прямо так надо говорить, когда тебя в пикантном виде с другим мужиком застукали.

Кирилл её отодвинул, ко мне шагнул, у самого глаза мутные, опухшие. Сразу видно — нехорошо человеку. Но подсвечник держит крепко, а штука эта увесистая.

— Всё в порядке, кузен, — говорю. — Я у твоей барышни травку отобрал. Для твоей же пользы.

— Я тебе сейчас покажу травку, — Кирилл махнул подсвечником. — Я тебе сейчас покажу — барышня!

Увернулся я от удара, только ветер рядом с головой просвистел. Отскочил на площадку, кузен за мной.

— Остынь, — кричу, — хватит!

Он будто не слышит, глаза бешеные стали, так и хочет мне башку разбить. Я снова увернулся, пропустил его мимо, подтолкнул в спину. Он по ступенькам поехал, подсвечник выронил, ухватился за перила. Подсвечник по ступенькам громыхает, катится.

Кирилл развернулся, рыкнул:

— Убью!

Ангелина рыдает, просит:

— Ах, перестаньте! Ах, Дмитрий, оставьте его, я сама виновата! Милый, прости его, он не виноват!

Кузен мой от её слов ещё больше разозлился. Рычит:

— Без году неделя, а уже чужих девок лапает! Я тебе башку разобью! Ублюдок!

— А ты недоносок, — отвечаю. — Над тобой даже Елизавета Алексеевна смеётся.

Он аж взвыл от такого. Одним прыжком взлетел по ступенькам, свалил меня с ног. Мы покатились по полу. Он пытается меня в захват взять, сразу видно — классической борьбе обучался. Или как это здесь называется. Здоровый, как кабан, чуть не придушил. Ну, меня так просто не скрутишь.

Вывернулся я, перекатился, и его ногу ухватил на болевой.

— Хватит! — ему кричу.

Кирилл пыхтит, вырваться хочет, но не выходит. Слова всякие говорит, от такого знатного перца даже больно слышать.