Ну так это когда ещё будет... Да, общество построит свои паровозы, доход хочет от своего завода. Чтобы свои локомотивы ездили, а не чужие. Так что же, выходит, это они английский локомотив взорвали? Взорвали вместе со своим человеком — графом Бобруйским? Чтобы конкурентов убрать? Бред какой-то...

Или это в самом деле народовольцы постарались, им же всё равно, какой поезд взрывать?

Ну да, я так бы и подумал. Если бы народовольцев не знал, и с ними на конспиративной квартире не общался. Если бы их главарь, Швейцар, не сказал мне: где наш динамит? Кто поезд взорвал, почему не мы?

А Швейцара теперь не спросишь. Потому что мёртвые не болтают. Всех народовольцев на квартире одним махом прикончили. Без суда и следствия. И вот сюрприз — прикончил их сынок князя Васильчикова, Митюша, блестящий офицер. И меня хотел прикончить, да не вышло. Сказав при этом: так надо, Дмитрий. Ты бы понял, если бы знал. Вашу губернию нужно закрыть.

Кстати, и ректор Лобановский наверняка об этом знал. Вон как испугался, когда я спросил его, что эти слова значат. И где теперь Лобановский? Правильно - лежит мёртвый. Прямо как народоволец Швейцар. Только того из револьвера застрелили, а ректора повесили…

Погоди, Димка. Что значит — повесили? Все говорят — самоубийство. Вон, и доктор, и полицейские — все. Все уверены, что ректор покончил с собой.

Но как удачно помер, как вовремя… Вот блин.

- Господин капитан. Господин Найдёнов! - голос пожилого сыщика.

Я аж вздрогнул. Стою с бумагами в руке, как дурак, задумался.

- Мы уходим, - говорит пожилой сыщик. - Пожалуйте, бумаги передайте сюда. Квартиру нужно опечатать, бумаги сохранить. Для адвокатов и наследников. Прошу всех на выход!

Отдал я ему бумаги. Шкатулки они тоже все забрали, сейф так оставили — раз уж я его вскрыл.

Все из квартиры вышли, дверь опечатали. Полицейские толпой вниз двинулись. Доктор с пожилым сыщиком вместе пошли, с ними остальные.

Вышел я на лестницу, к нам девица кинулась, дочка ректора.

- Дорогая моя, я же просил, успокойтесь, - Сурков ей говорит. По плечику её погладил, повторяет: - Езжайте к родным, к матушке. Здесь вам делать нечего.

Пожилой сыщик то же самое:

- Успокойтесь, прошу, поезжайте к матушке. Хотите, выделю провожатого?

Короче, всем на девицу плевать.

Я говорю:

- Прошу прощения, мы не представлены. Как ваше имя?

Девица ко мне повернулась, глазами похлопала, отвечает:

- Настасья Ипполитовна я.

- Настасья Ипполитовна, вам есть куда пойти?

Она кивнула, говорит:

- У меня есть жених… Но я не хочу туда. И к матушке ехать боязно, она в таком горе…

И давай всхлипывать.

Ну, я её за руку взял, пальчики ей пожимаю:

- Хотите, провожу вас? Матушку вашу успокоим, заодно с ветерком прокатимся, вам легче станет.

Знаю, что гад я последний, девице глазки строю. Не успокоить её с матушкой хочу, не прокатить с ветерком. Мне надо в деле разобраться.

Девица на меня поморгала, слёзы свободной рукой утёрла, улыбнулась даже.

- Конечно, господин…

- Дмитрий. Дмитрий Александрович, к вашим услугам.

Слышу, за моей спиной Сурков фыркнул. Пожилой сыщик головой покачал, эдак одобрительно. Сказал:

- Так я ловлю вас на слове, господин капитан. Обещались помогать в меру сил.

Я кивнул ему — типа, да, помню.

Потом взял барышню под ручку и повёл вниз по лестнице — ловить извозчика.

До службы мы с девицей Настасьей докатили с шиком. У неё коляска внизу оказалась, с собственным кучером. Да ещё горничная в придачу, или как их там называют. Короче, личная прислуга. Мы по лестнице когда спустились, к нам эта горничная кинулась: ах, ах, барышня, как вы, как там?!

Тоже типа в горе, слёзы утирает, но не слишком. Кучер давно ждёт, тоже весь печальный, отвезёт куда скажете, барышня, а хозяину вечная память и земля пухом.

И в меня глазками стрельнула.

Так что забрались мы втроём в личный экипаж господ Лобановских и покатили с ветерком.

Пока ехали, барышня Настасья маленько успокоилась, и всё мне про себя рассказала. Ну как не рассказать, когда симпатичный офицер за руку держит и в глаза смотрит?

Батюшка раньше был весь из себя важный, но добрый. На службе горел, за студентов душой болел, и всячески в науку старался. Короче, не отец, а золото.

Вот только в последнее время мрачный стал, по ночам бумажки какие-то смотрел и ходил из угла в угол. А потом и вовсе испортился — запретил барышне, дочери своей единственной, с любимым человеком встречаться. Нашёл ей жениха богатого, знатного, и слово ему дать принудил.

Тут Настасья опять разрыдалась. Горничная вздохнула — сочувственно.

Стал я спрашивать, с чего это батюшка такой вредный стал. Но сначала про жениха пришлось выслушать, чтобы совсем уж деревом себя не показать. А женишок-то Алексеем Краевским оказался, тем самым, что недавно в речке утоп! Ёлки зелёные… Чего уж удивляться, что барышня вся опухшая, в слезах и платье чёрного цвета. Будто заранее знала, что папаша ласты склеит.

Так вот, познакомились они с Краевским, когда он студентом ещё был. Любовь-морковь, записочки, стишочки в альбом, прогулки по набережной… А потом папаня озверел и дело это прекратил в одночасье. Сказал, что Краевский ей не пара, что он репутацию свою подмочил с народовольцами. И что жениха ей получше нашли, сынка графа Бобруйского, и что дело это решённое.

О как. У покойного ректора губа не дура была. Сынка графа заполучить, да ещё с пакетом акций в придачу. Понятно, откуда такая пачка ценных бумаг в сейфе оказалась…

А что, говорю, женишок-то хорош собой, в общении приятен?

Настасья аж на сиденье подпрыгнула. Какой там хорош, урод настоящий, мерзкий тип, в детстве кошек мучил и бабочкам крылышки отрывал! Вот! А папенька заст-аави-и-л…

И опять в слёзы.

Ну понятно, сынок графский видать такой себе оказался, мажорчик избалованный. А бедный студент Краевский от бати отставку получил. Заплачешь тут.

А что за бумаги папаша по ночам смотрел?

Ой, не знаю, говорит, какие-то акции, чертежи железной дороги, паровозы новые… Да всё ругался, что наши могут, а не хотят. И что дорога железная нужна очень, а всем плевать на то. И что работать некому, инороды ленивые твари. Что локомотивы свои можно делать, вот только завод построим и дело пойдёт. И что земля вокруг путей дорогая — как будто драгоценными камнями выложена.

И что из-за этой дороги проклятой батюшка злой стал и ей в личном счастье отказал, а всё эти акции проклятые-е-е-е…

Так мы до службы мамаши и доехали.

Маменька Настасьи, жена, а теперь уже вдова, господина Лобановского, оказалась важной дамой. Я понял это, когда мы прямиком ко дворцу подкатили. Не к Зимнему, к другому, попроще, но тоже — дворец.

— Маменька статс-дама, нынче она дежурила, — пояснила Настасья. — Когда телеграмму с курьером принесли, с ней обморок случился. Прямо у ног её высочества.

Так вот что за служба у богатенькой дамы, а я-то думал, они просто на диванах валяются и сладости всякие едят. В больших количествах.

— Простите, — говорю, — Настасья Ипполитовна, моё невежество. Ваша матушка, должно быть, очень знатная дама? Раз у королевских особ служит?

Барышня выпрямилась, говорит:

— Моя матушка из рода Нарышкиных, из младшей ветви. Но не это главное. Главное, она имеет прекрасное образование, и муж её… мой папенька…

Тут она всхлипнула. Носик вытерла платочком, продолжила:

— Папенька мой в науках силён, и степень имеет. Имел… А её высочество, великая княгиня, очень науки уважает. Для неё главное, чтобы человек учёный был, и мог рассуждать о разных вещах. В этом она благородство находит, а не в дворянском происхождении.

Гляди-ка, великая княгиня, и науки любит… чудеса. Хотя чего далеко ходить, вон, дочка лорда Байрона какая учёная была, вся информатика от неё началась.