Сурков зубы оскалил, ухмыляется, как акула.

— Да-а-с, не ожидал, не ожидал… бойкая девица оказалась Настасья Ипполитовна. Очень бойкая. Кто же знал, что у такого уважаемого человека, господина Лобановского, эдакое дитятко вырастет. Короче говоря, Найдёнов — девицу надо отыскать, и главное — войти в доверие. Она явно из бомбистов, и планы все знает. А что не знает, дружки её расскажут.

***

Вышел я из кабинета, зашагал к выходу. Там на ветерке Зубков стоит, дымок пускает.

— Есть сигаретка? — спрашиваю. А сам весь на нервах, воротничок на сторону, волосы в беспорядке.

Он глянул удивлённо, отвечает:

— Ты же не куришь?

— Всё равно, — говорю. — Начальник вызывал. Втык дали.

Он кивнул с пониманием.

— Держи.

Крепкие у Зубкова сигареты. Замутило меня, стал кашлять.

— К чёрту всё! — говорю. — Задолбало!

Окурок бросил, ногой затоптал. Типа, злой на весь мир, и на Зубкова тоже.

Развернулся и потопал к себе в архив.

В допросной картина маслом: капитан Зубков весь красный сидит, злой, на арестанта смотрит — убил бы.

Арестант Ворсовский качается на стуле, вид жуткий. С прошлого раза, что я его видел, бедняга ещё страшнее стал. Худой, как швабра, один нос и скулы торчат. Бледный, как простынка, глаза ввалились. Сам весь синюшный от холода, губы потрескались, волосы слиплись перьями, как у больной вороны. Как говорится — краше в гроб кладут.

— Я повторяю вопрос, — ровным голосом сказал Зубков. — Имена сообщников? Адреса, места встречи?

Ворсовский ничего не ответил.

Капитан Зубков взглянул на унтера:

— Помогите арестанту вспомнить.

Унтер умело вдарил Ворсовскому несколько раз по рёбрам. Арестант захрипел, согнулся на стуле. Упасть ему ремни не дают, а то давно бы свалился.

— Так что, господин арестант, вспомнили? — спросил капитан.

— Ты что же, палач… — прохрипел Ворсовский. — даже покурить не вышел? Не терпится нашей кровушки попить? Гнида благородная…

Дальше арестант загнул такое коленце, что даже боцман бы позавидовал. До конца не довёл — закашлялся.

— Унтер, — ледяным голосом сказал Зубков.

Ворсовскому прилетело ещё. Тот захрипел, задёргался. Головой замотал, кашляет, надрывается.

Подступил я поближе, говорю:

— Вы бы полегче, господин капитан.

Типа, сочувствую арестанту. Ну, я капитана уже изучил, знаю, на что он сорвётся.

И точно — Зубков аж на стуле подпрыгнул. Глянул на меня волком, говорит, голос хриплый:

— Попрошу не мешать, господин капитан.

А я ему:

— Помягче надо с людьми, господин Зубков. Того гляди, помрёт человек у вас на дежурстве.

— Народоволец, цареубийца — не человек! — бросил капитан Зубков. Сквозь зубы говорит, видно, что взорвётся сейчас.

Я отвечаю:

— Все мы люди, все мы человеки. Понимать надо.

Был Зубков красный, так весь багровый стал, с белыми пятнами на лице. Поднялся со стула, да как заорёт:

— Вы что себе позволяете! Не вмешивайтесь, Найдёнов! Иначе я попрошу вас выйти вон!

— Вам самому бы выйти, — отвечаю, — водички попить. А то как бы удар не хватил.

Зубков оскалился, захрипел:

— Вон!!! Покиньте помещение!

Вижу, сейчас он на меня кинется. Ага, то, что надо. Довёл чувака до кондиции.

Молча кивнул ему и вышел из допросной.

Первый пункт выполнен.

***

К гадалке не ходи, теперь капитан Зубков из арестанта котлету сделает. Жаль, конечно, но таков план начальника.

И точно — десяти минут не прошло, дверь в допросную распахнулась. Вытащили Ворсовского. С виду труп-трупом, голова мотается, ноги по полу как тряпки волокутся. По коридору, вниз по лестнице Ворсовского проволокли, в карцер бросили.

Захожу — лежит, бедолага. Еле дышит. Наклонился я, пощупал ему пульс, поворочал с боку на бок. Говорю, нарочно погромче:

— Ну что, того гляди помрёт наш арестант.

Конвойные лица скрючили, выражение такое — только бы не в мою смену.

Я быстро прощупал обереги на стенах и потолке. Выкрутил один, потом другой, третий. На безнадёгу, тоску, неподвижность. Ещё один — на то, чтобы человек окостенел. Не двигался чтобы, рукой-ногой пошевелить не мог. Этот оберег прямо над арестантом, конвойных не трогает. Тот, что силы из человека выкачивает — наоборот, прикрутил. Мне не надо, чтобы арестант по правде концы отдал.

И напоследок прилепил комок смолы подмышку. В комке внутри — крошечный камушек. Амулет. Его мне Сурков дал накануне.

Сделал я это быстро, никто не заметил ничего. Сказал:

— Приглядывайте, как бы не случилось чего.

И пошёл к себе, в архив. Ждать сигнала.

***

Сундук с документами захлопнулся. Крышка грохнула, полетела пыль. Хрясь — защёлкнулся магический замок. Я прижал к животу картонную папку с бумагами. Доносы, расписки в получении денег, вырванные листы… всё здесь. Раз уж пошёл на такое дело, одним грехом больше, одним меньше… Дальше Сибири не сошлют, глубже земли не закопают.

Слышу, в дверь колотят. Голос надзирателя:

— Господин капитан! Скорее! Арестант помирает!

Я затянул ремень поплотнее. Оправил мундир, вышел из архива, прикрыл дверь. Ну вот. Началось.

Прибежал в карцер, там дверь открыта, внутри ещё надзиратель и полукровка Ксенориэль. Стоят, над телом Ворсовского наклонились.

Я подошёл, смотрю — картина маслом. Лежит бедолага, с виду мертвее мёртвого. Руки скрючены, ноги поджаты, голова запрокинута, открытый рот чернеет. Жуть.

Наклонился я тоже, думаю — как бы и правда не помер Ворсовский. Может, я оберег лишнего подкрутил? Или амулет у него на теле слишком сильный.

Мне ведь Сурков когда этот амулет дал, посмотрел я на него, и что-то стрёмно мне стало. Неприятно в руках держать. Камушек, видать, с подвохом, а разбираться некогда. Сунул я его незаметно, куда положено, а душа не на месте. Так что, похоже, пока в архиве возился, амулет подействовать успел.

Присел я над арестантом, положил пальцы на шею, где пульс должен быть. Нет, не чувствую. Сработал амулет. Так что теперь без специальных приборов, которые у докторов имеются, и не заметишь, что человек живой.

Пощупал я ещё разок пульс у Ворсовского, потрогал его везде с умным видом. Выпрямился, говорю:

— Эх, проглядели! Помер арестант. Тащите в покойницкую.

Надзиратели вздохнули, лица скорбные сделали. Полукровка Ксенориэль на коленки брякнулся рядом с телом и давай трясти его.

— Нет, не может быть! — кричит. — Живой, живой, подлец! Притворяется!

Даже надзиратели на него уставились. Мол, ты чего, чувак, над трупом прыгаешь?

— Оставьте тело в покое, любезный, — приказываю. — Сказано — в покойницкую, значит, в покойницкую.

Не хватало ещё, чтобы он камушек амулета на теле заметил.

Ксенориэль на ноги поднялся, озирается, аж трясётся весь. Понятное дело, это же ему прямой убыток. Недоглядел, промашку допустил. Теперь из жалованья вычтут. Досада!

Глянул на меня злобно, но не сказал ничего. Субординация не позволяет.

Потащили мы тело Ворсовского в мертвецкую. Орк-надзиратель пришёл, помог положить покойника на ледник. Прикрыли мы его дерюгой, оставили в уголке лежить.

Я дождался, пока все выйдут, кроме орка, снял с пояса флягу. Говорю:

— Вот, возьми за старание. Жалованье у тебя небольшое, служба тяжёлая. Мёрзнешь здесь, небось. Хлебни за упокой души раба божьего…

Фляжку эту мне опять же Сурков дал. И правда — подготовился, жучила. Сказал, там снотворное. Чтобы не мешал никто нашему делу.

Орк помялся, взял фляжку. А я двинул к выходу — воздуха глотнуть. Да поглядеть, не едет ли чёрный экипаж. Как уговорено.

Вышел, а время уже позднее. Темнеет. Тут ещё Зубков выскочил, весь взъерошенный, с сигаретой в зубах. Меня увидел, чуть не подавился. Отвернулся, типа — знать тебя не знаю. Спичкой по коробку зачиркал, сломал. Вторую достал, тоже сломалась. Руки дрожат, от злости и усталости. Так и не закурил, ушёл. Совсем ушёл, к себе подался.