Мы вылезли из пролётки, я отдал деньги. И мы с беглым арестантом пошли пешком. В целях конспирации.

А ещё по дороге, пока ехали, я заглушил маячок на теле Ворсовского. Не знаю, как раньше его не заметил.

Тот самый маленький камушек, что мне дал Сурков. Его надо было прилепить подмышку арестанту ещё в крепости, чтобы он казался мёртвым. Я и прилепил.

Ну да, сработало, арестант был вылитый покойничек. А то, что там был ещё и маячок, Димка Найдёнов, дубина, не заметил.

Только когда отдышался на сиденье пролётки, посидел, подумал-подумал — и понял. Понял, почему филёры слетелись, как мухи на мёд.

***

— Шевели ногами, — буркнул Ворсовский. Он шлёпал вниз по ступенькам уверенно, как будто сто раз сюда ходил.

Усыпальница прямо как музей — мрачно, красиво. А ещё дорого-богато. Понятное дело, столичный город, солидный храм. Гладкий пол из гранитных плит, на каменных постаментах — саркофаги. Гранит чёрный с золотыми нитями. Саркофаги мраморные.

Любой желающий может сюда зайти, поглядеть.

Никаких хулиганов тут нет. Испортить гранитный пол, поковырять саркофаг ножичком или отвёрткой никто не хочет. Те, кто пробовал, давно превратились в каменные статуи. Так болтают. «Ковырни — узнаешь», ха-ха.

Ну, я-то сразу понял, почему здесь так спокойно. Весь этот храм — один большой оберег. Кто-то взял, и зачаровал всю эту громадную каменюку. От шпиля до подвала.

Небось, сам главный эльв Домикус поработал.

Между саркофагами ходит служитель, пожилой орк. Протирает камень бархатной тряпочкой, пыль смахивает. Первый раз вижу такого старого орка. Совсем жёлтый, морщинистый, глаза какие-то мутные. Слепой, наверно.

Ворсовский сказал:

— Мы хотим сделать пожертвование. В память Гигариэля Отважного.

Старый орк кивнул, отложил тряпку, зашаркал к маленькой дверце в углу. Мы — за ним.

За дверцей оказались служебные помещения. Даже в пафосных местах есть такие. Кладовка со швабрами, тряпками, вёдрами; комнатушка для разных разностей. Чулан с топчаном — для служителя. Комнатка для бухгалтера. Маленькая комнатка, стол, стул, ящик для пожертвований. Шкаф с бумажными папками у стены. Два шкафа.

Старый орк провёл нас в комнатушку, а сам ушёл, шаркая тапками. Мы остались одни. Зашуршало, из-за шкафа выбрался пожилой гоблин. Зелёный, с обвисшими ушами. На глазах круглые очки — прямо как те, что я стащил у дедка-сторожа.

Старый гоблин посмотрел поверх очков на Ворсовского. Буркнул:

— Я же просил не ходить сюда. Только в крайнем случае.

Беглый арестант развёл руками. Гоблин плюхнулся на стул, махнул рукой:

— Знаю, знаю. Что нужно?

— Мне нужна вера, — сказал Ворсовский.

Гоблин поморщился:

— А что не сам светлейший господин Домикус? Давай, позову его, скажу: зайдите, ваше сияние, к нам на чашечку чая?

Тут я догадался, что вера — это имя. Прикольно.

— Мне нужен совет, — Ворсовский показал на меня. — Вот.

Гоблин поправил очки, присмотрелся. Уши у него задрожали.

— Вот сто раз говорил, не тащите ко мне в храм всякое… Ты спятил, человек? И что мне теперь делать?

— Здесь безопасно.

— Было! — рявкнул гоблин. Хлопнул когтистой ладонью по столу: — Было безопасно! Пока ты не пришёл.

Говорю ему:

— Я пришёл с миром. Не бойтесь. Мне нужны ваши главари — обсудить дело.

Гоблин вскочил со стула, забегал по комнате. Хватает себя за уши, бормочет:

— О, мои сорок пять старых зубов, о, мои старые кости! За что, за что мне всё это? Говорила мне моя матушка, предупреждала…

— Я хочу помочь, — блин, он так и будет бегать? — Выслушайте меня…

Гоблин остановился, ткнул в меня пальцем:

— Помолчите, молодой господин! Я думаю!

И опять забегал.

Ворсовский вздохнул, развёл руками.

Наконец гоблин набегался. Выдохнул, поправил сюртучок, пригладил морщинистые уши. Вытащил из ящика стола листок бумаги, нацарапал что-то карандашом. Сказал спокойно:

— Ждите.

Брякнул в колокольчик на столе. Пришёл, шаркая тапками, старый орк. Гоблин отдал ему бумажку:

— Для господина казначея.

Мы стали ждать.

Пока ждали, старый гоблин снял свой чёрный сюртук, бросил на спинку стула. Вытащил из-за шкафа маленький круглый самовар — размером с чайник.

Зажёг спиртовку, зашумела вода.

Гоблин убрал бумаги, выставил на стол корзинку с баранками. Туда же сыпанул пряников, леденцов. Поставил сахарницу и щипцы.

Махнул рукой:

— Садитесь, люди. В ногах правды нет.

Чай у старого гоба оказался крепкий. Чёрный, пахучий, прямо как дёготь.

— Так что, молодой господин, — гоблин с хрустом расколол кусок сахара. — Вы пришли нас уничтожить?

Да что они тут все, сговорились, что ли? Я похож на убийцу?

Я отхлебнул из блюдечка. Прожевал кусок баранки.

— Зачем? Я хочу свести потери к минимуму.

Любой сейчас удивился бы таким мудрёным словам. Только не старый гоб-бухгалтер. Он почесал за ухом, кивнул:

— И в чём гешефт?

Ворсовский застыл с блюдечком в руке. Зыркнул на меня, на гоба. Слушает.

Говорю:

— Вы хотите убить государя. У вас есть на то причины…

Ворсовский дёрнулся, я поднял руку:

— Постой. У вас есть причины ненавидеть власть. Власть для вас — государь. Так? Так.

Беглый арестант тихо зарычал. Гоблин взглядом успокоил его.

Я ему:

— Вы хотите справедливости. Я тоже. А от бомб ваших толку не будет, только хуже сделаете. Надо идти другой дорогой.

— Это какой же? — прошипел Ворсовский. — Прошения подавать в канцелярию? Милости просить? Думаешь, не было? Не просили? Знаешь, что вышло?

Беглый арестант сложил пальцы в кукиш, ткнул мне в лицо:

— Видал? Шиш с маслом! Вот где царская милость!

Я поставил блюдце на стол. Сказал спокойно:

— А так вы все умрёте.

— Ну и что?! — гаркнул Ворсовский. — Я хочу жить, я люблю баб и вино! Но за дело я на эшафот пойду, не задумаюсь!

— Верю. Ты крутой чувак. Но знаешь что? Эту власть погубят не ваши жалкие бомбочки. Её погубит экономика.

Старый гоблин кивнул. Глаза его за очками блестели, как у кошки.

За спиной зашуршало. Раздались шаги, и мне в затылок упёрлось дуло револьвера. Знакомый голос сказал:

— Так что погубит эту власть, Найдёнов?

Я медленно обернулся. Мне в лицо смотрел револьвер. Револьвер держал мой старый знакомый — Митюша. Блестящий офицер, а заодно сын князя Васильчикова. Того самого князя, что отвечает за безопасность государя.

Я медленно поднял указательный палец и отвёл дуло в сторону. Сказал:

— А твой папенька знает, чем ты тут занимаешься?

На секунду мне показалось, что сейчас он меня пристрелит. Митюша отступил на шаг, направил револьвер мне в лоб:

-Твой папенька точно не узнает. Тебя, Найдёнов, найдут на дне реки с предсмертной запиской в ботинке. Покончил с собой от несчастной любви, прошу никого не винить, et cetera et cetera*… (*и так далее и тому подобное (лат.))

-Я подтвержу, что он сделал мне предложение, а я отказала, — из-за спины Митюши вышла на свет девица Настасья. Дочка покойного ректора.

Да уж, ошибся я тогда. Настасья оказалась артистка что надо. Типа глупенькая девчонка, ах, ах, любовь моя несчастная, ах, ах, что теперь делать…

Сейчас стоит, смотрит, а глаза ледяные, лицо каменное. И взгляд — того гляди пристрелит своими руками.

— Подожди, Селёдка, — Ворсовский привстал со стула. — Не гони лошадей…

— А ты помолчи! — отрезала Настасья. — Тебя надо судить нашим судом! Что ты наделал? Кого сюда привёл? Он же шпик, полицейский агент.

— Как полицейский агент заявляю, что ваши слова в расчёт не примут, Настасья Ипполитовна, — сказал я. — Вы засветились.

— Что?

— Что?

— Вас видели вместе, — говорю. — Настасью, Ворсовского, и того лысого мужика. Его ещё убили при побеге.

Настасья побледнела.

— Тогда нечего тянуть, — Митюша вывел в воздухе кружок дулом револьвера. — Давай, Найдёнов, повернись ко мне в профиль. Боком повернись. Я тебе висок прострелю. Помрёшь, даже не заметишь. Раз — и ты среди ангелов.