Городовые у выхода вытянулись по струнке, аж не дышат. Только глазами этих четверых провожают, как те через ворота идут.

Тут у меня печать на спине похолодела. Вздрогнул я, по сторонам огляделся. Заметил, что мужичок напротив входа руки в карман полушубка засунул. Сразу обе, глубоко. Странно. И смотрит не на важных господ в мундирах, а… да, на голодного студента у ворот. Тот к самой ограде прижался, сразу и не заметишь. Посмотрел мужичок пристально, посмотрел, и кивнул легонько.

Студент тут же оскалился, как весёлая акула, руку за отворот шинели засунул. Выдернул револьвер, прицелился и — бах! Бах!

Я подскочил и в прыжке сшиб студента с ног. Так что стрелял он уже в полёте — когда на землю падал, лицом вниз.

Револьвер у него вылетел, брякнулся на землю. Студент зарычал, к оружию бросился на четвереньках. Я его хватать, а он ногами дрыгнул, каблуком мне в коленку угодил. Цапнул студент растопыренными пальцами револьвер, едва не достал. Я сверху навалился, придавил студента, пятерню его растопыренную ухватил, руку вывернул с хрустом, чтоб не вырвался. Тот рычит, извивается, ногами дёргает.

Крик поднялся, шум, дамский визг. Над ухом у меня как гаркнут:

— Держи!

Не успел я сказать, что держу, что-то хлопнуло, и тут же печать мою магическую прошило иглой. По телу прошлась ледяная судорога. Меня как будто в морозилку сунули целиком, где абсолютный ноль. Так накрыло, что ни сказать, ни охнуть, ни рукой-ногой пошевелить.

Рядом затопали, и голос командный, не иначе — того важного дядьки в мундире:

— Взять! В карету, живо!

Простучали копыта, загремели колёса.

Мир перевернулся — это меня подняли, ухватили, как мёрзлую баранью тушу, и зашвырнули в карету. Следом полетела тушка студента — такая же замороженная.

Брякнулись мы на пол, дверца захлопнулась. Свистнул хлыст, карета рванула с места и понеслась по мостовой.

Отморозился я в полной темноте. Лежу, по телу мурашки бегают, как будто отлежал себе всё подряд. Жёстко, холодно, и ничего не видно.

Полежал немного, стало полегче. Руками подвигал, ощупал себя — вроде ничего не поломано. Подо мной каменный пол, мокрый какой-то, склизкий. Воздух спёртый, и воняет, как в помойном ведре.

Поднялся я на ноги кое-как, потыкался вокруг, пальцы упёрлись в стенку через два шага.

Походил туда-сюда, понял — я в камере. Камера тесная, три на два метра. Потом глаза к темноте привыкли, и я различил светлый прямоугольник под потолком. Окошко, и выходит оно не на улицу, а в коридор. Потому что свежего воздуха, похоже, здесь сто лет не было.

Под окошком оказалась дверь. Крепкая такая, не из тех, что для красоты ставят. Эта сработана на совесть, можно быка запирать. Ну, или кабана — точно не выбьет.

Постучал я в дверь, сначала ладонью, потом кулаком. Потом ногами стал колотить — без толку. Тишина, будто вымерли все.

Скоро пить захотелось, сил нет. Во рту пересохло, язык как наждачная бумага шершавый. А вдруг меня здесь насовсем заперли? Типа, посидит бедолага, поколотит в стенку, потом ляжет да и откинет коньки потихонечку.

Страшно мне стало — до тошноты. Я ведь вспомнил, кто был тот мужик в простом мундире, который по Летнему парку гулял. Видел его много раз, в кабинетах разных начальников. Сразу-то его и не узнать — на портретах он всегда в парадном мундире, с лентой, в блестящих орденах. Государь это, Дмитрий Александрович, собственной персоной. К гадалке не ходи.

А меня вместе с убийцей замели, который из револьвера на царственную особу покушался. Разбираться не стали, заморозили обоих, и в мешок. Наверное, с государем охрана была магическая. Бросили заклинание — и адью, пожалуйте бриться.

От таких мыслей я по камере забегал, от стенки к стенке, а сам думаю, что делать-то теперь? Кричать, что я полицейский, что не виноват ни в чём? А услышит ли кто?

Побегал, побегал, потом сел на задницу ровно и стал легенду себе придумывать. Что говорить, если спросят. Всё лучше, чем в панике по камере метаться.

Сколько я так просидел, не знаю. Вдруг слышу — замок заскрежетал. Дверь открылась, оттуда свет фонаря блеснул — так ярко, так что я аж ослеп.

Затопали сапоги, меня подхватили с двух сторон под локти и повели. Ну как повели — потащили. А я только моргаю, потому что не вижу ничего, в глазах после темноты камеры круги огненные плавают.

Когда проморгался, уже на место прибыли. Втащили меня в дверь, на стул бросили. Руки за спинку завели, там стянули крепко, не дёрнешься.

— Кто таков? — слышу голос. — Отвечай!

Меня под рёбра пнули, больно так. Поморгал я, в глазах прояснилось, вижу — напротив, за столом, человек сидит. Тот самый хмурый дядька, что с видом Наполеона впереди государя шагал.

Дядька посверлил меня глазами, потом повернулся, глянул влево и негромко спросил:

— Он меня слышит?

Женский голос ответил:

— Очевидно.

Шевельнулась тень, я пригляделся и увидел девицу. Стоит за плечом грозного дядьки, вроде в тени, но со значением. Высокая, тоненькая, в шляпке с пером. Та самая девица из парка, что под ручку с блестящим офицером прогуливалась. Вуаль всё так же скрывает её глаза, но мне стало ясно, как день — эльфийка. То есть, как здесь говорят — эльвийка. И не полукровка, а настоящая. Лицо идеальное, выражение на лице — надменное. Как у того высшего эльва, что к нам в провинцию приезжал, брата Альбикуса. Типа, я тут один красавчег, а вы все — пыль под ногами. Тараканы.

— Говорить может? — сварливо спросил важный дядька.

— Скорее да, чем нет, — усмехнулась эльвийка.

Дядька скрипнул зубами со злости. Незаметно, но я услышал. А он наклонился ко мне через стол, бросил резко:

— Имя? Как зовут? Студент? Из разночинцев? Отвечай!

— Дмитрий Найдёнов, офицер полиции. А вы кто? — прохрипел я. — По какому праву меня задержали?

Успел увидеть, как у дядьки глаза большие стали, как в азиатском мультике. Тут же мне поддых и прилетело. Один из конвойных дал кулаком. Хорошо, стул к полу прибит, а то бы я со стулом на пол свалился.

— Значит, может говорить, — спокойно сказал дядька. — Шутить изволит. Похоже, из студентов молодчик. Они все такие… правоведы. Умники.

Хлопнул ладонью по столу, рявкнул:

— Ты у меня в подвале сгниёшь, тварь! Крысам отдам, червям могильным! Вот твои права! Никто не узнает — был, и нет тебя! Мамка твоя одна помрёт, жена скончается соломенной вдовой!

Выдохнул, опять спрашивает:

— С кем был. Кто твои товарищи. Отвечай.

Отдышался я, говорю кое-как:

— Я отвечу… Сначала представьтесь. Имя, фамилия, от какого ведомства допрос ведёте…

Тут же мне опять прилетело, с двух сторон. Очнулся, слышу, дядька вокруг стола ходит, слова говорит нехорошие. Даже даму не смущается. Остановился, рычит:

— Это вы виноваты!

— В чём же, Андрей Михайлович? — хрустальный голосок эльвийки.

— Перестарались, мадемуазель. Давно убийц не ловили? Второй-то студентишка ноги протянул от вашей магии! Один нам достался, и тот дубина!

— Вы забываетесь, господин Васильчиков, — ледяным голосом ответила эльвийка. — Я ловлю убийц, как вы изволили выразиться, с высочайшего одобрения нашего государя. И попрошу не честить меня мадемуазелью. Я вам не поднадзорная полукровка.

— Ах, простите, пресветлая Эннариэль, — с сарказмом ответил дядька, которого назвали Андреем Михайловичем. — Сами видите, не до реверансов. Как изволите заметить, дело чрезвычайной важности.

Скрипнула дверь, кто-то вошёл. Зашептались, шлёпнула на стол папка документов. Я по звуку догадался — не впервой. Наслышался таких шлепков в полицейском участке.

— Ну-ка, ну-ка, — голос Андрея Михайловича, — что тут у нас… А!

— Что такое? — спросила эльвийка.

— Полюбуйтесь! Попался голубчик! Правду сказал, так и есть… Не простая птица к нам залетела, не простая. Вот и карточка фотографическая, и все размеры с приметами прописаны. Имя ему скажи… да от какого ведомства… Вот ты у нас где!