Окрестный пейзаж был хорош, но привычен. А вот сзади, с запада, по дороге к ним приближалось что-то совершенно новое, редкое для этих мест. - На холм поднимался внушительных размеров обоз. - Три десятка запряженных волами телег, груженых какими-то сундуками, тюками и даже, кажется, мебелью. Кроме погонщиков и слуг, ехавших на этих же телегах, рядом ехало два десятка всадников с копьями. Некоторые из них — в железных шлемах и даже в кольчугах. Впереди всей этой, поднимающей клубы придорожной пыли, процессии, двигался чёрный портшез — крытые носилки, несомые четырьмя рослыми слугами.

Один из всадников, подгоняя лошадь, вырвался вперёд и, опережая обоз, въехал на вершину холма. Бока рыжей лошадки лоснились от пота. Всадник, кажется, тоже взмок от скачки галопом, а, возможно, и одет был слишком тепло для летнего дня. Капельки пота блестели на его разрумянившемся лице и… Это был не всадник, а юная всадница в одежде, подходящей, скорее, мальчишке. Жан понял это даже раньше, чем она откинула назад капюшон своего худа, обнажив вьющиеся волосы пшеничного цвета. Понял каким-то нутряным чутьём, которое трудно объяснить отдельными приметами. Не по-мужски красивыми были её чуть приоткрытые алые губы. Ноги, обтянутые высокими коричневыми сапожками, были удивительно грациозны. Бесформенная куртка, подпоясанная широким ремнём, почти полностью скрывала женскую фигуру, но этого «почти» оказалось достаточно для того, чтобы заметить и домыслить всё остальное. Она провела по лбу рукой, вытирая пот. Откинула назад волосы и посмотрела в даль. В лице её была мечта, живость, отпечаток ума и какая-то глубокая грусть, тоска, сжимавшая молодую, рвущуюся к радости душу. Девушка глядела на окрестные красоты так внимательно и жадно, как в день казни смотрит на мир приговорённый к смерти, как узник смотрит на небо в последний раз, прежде чем его бросят в тёмный подвал.

Откинутый назад капюшон упал ей на плечи. Русые волосы затрепетали под ветром. Сердце Жана упало под ноги прекрасной незнакомке, а его старая душа, словно сухой осенний листок, затрепетала под свежим ветром любви.

Он оказался тогда совсем рядом. Стоял, затаив дыхание и смотрел на неё во все глаза. А она, похоже, даже не заметила его. - Ещё один грязный селянин в некрашеной холщовой рубахе. Элемент окружающего пейзажа, не более примечательный, чем придорожный куст или пасущаяся на лугу корова.

Какие-то глубокие, важные мысли клубились в её голове и отражались на красивом, серьёзном и печальном лице. Это длилось всего пару минут. Потом ей в голову пришло что-то забавное. Она на миг улыбнулась, и Жан понял, что готов отдать жизнь за ещё одну такую улыбку.

- Лин! - окликнул девушку недовольный голос из поднявшегося на холм портшеза.

Девушка дёрнулась, виновато поджала губы и, развернув коня, подъехала к портшезу. Наклонилась к отдёрнутой в сторону занавеске на окне. Слов Жан не расслышал. Расслышал только тон. Таким мать распекает угваздавшуюся в грязи малолетнюю дочь, таким строгая хозяйка распекает нерадивых служанок.

Согласно покивав, Лин поехала рядом с портшезом. Обоз из поршеза, возов с грузом и конной стражи ни на миг не останавливаясь прошествовал дальше, а Жан ещё несколько минут, оцепенев, стоял, глядя вслед удаляющейся девушке, в тайне надеясь, что она хотя бы раз оглянется. Она так и не оглянулась. Вместо этого снова накинула свой капюшон, скрыв за серой тканью облако прекрасных светлых волос.

В этот момент Жан ещё не нашел веских причин, ещё не объяснил для себя, почему и зачем, но уже знал, что отправится за Лин куда угодно. Хоть на край света.

Как пояснил ему вечером Скрептис, сине-белый цвет дверцы портшеза был цветом флага Тагорского графа, а чёрный, траурный цвет портшеза означал, что в нём путешествует графиня Карин дэ Тагор, вдова почти год назад погибшего графа Рудегара. Видимо, это был обоз с вещами и слугами графини. Прежде был слух, что она уже месяц гостит у своего западного соседа — герцога Арно Гвиданского. Поговаривали, что овдовевший два года назад герцог был не равнодушен к Карин, что графиня в последние месяцы благосклонно принимала его знаки внимания, что её годовой траур по покойному мужу скоро закончится, и даже, что, возможно, в ближайшие месяцы Карин согласится выйти замуж за герцога Арно.

Жану в тот момент было наплевать на графиню Карин и её возможную свадьбу. Его интересовала Лин. Кто она? Служанка? Компаньонка? Младшая родственница графини? Скрептис этого не знал, а остальным на вилле до этого и подавно не было дела. Зато Скрептис знал, что графиня живёт в Тагоре, и, скорее всего, направляется сейчас именно туда. В графском замке Тагора Скрептис бывал. Правда, очень давно. В воспоминаниях Скрептиса это был, скорее, шикарный каменный дом, выстроенный в незапамятные меданске времена и напоминающий, одновременно, дворец и крепость. Стоял он посреди большого города, окружённого древними каменными стенами, а внутри был полон всяческих дорогих и полезных вещей. Там были не только кладовые с запасами еды и вина, не только сундуки, полные всякого добра, гобелены, резная мебель и шкафы с серебряными блюдами и кубками. Там была даже целая комната, заполненная книгами. Не только долговыми книгами и книгами со священным писанием, но и какими-то другими, редкими книгами с историями и картинкам о вещах совершенно небывалых. Вообще, в Тагоре, по словам Скрептиса, было полно ремесленных мастерских и всякого интересного люда. Единственной бедой Тагора было то, что хлеб там был дорог, а земля в округе не так плодородна, как вокруг Рудегаровой виллы, поэтому немногие могли позволить себе жить в Тагоре круглый год. Однако на зиму туда в прежние годы съезжалась вся знать тагорского графства, а иногда даже гости из более дальних краёв. Богатые господа держали там ради такого случая собственные дома, а господа победнее снимали жильё у тагорских горожан.

Выслушав все эти рассказы Скрептиса про Тагор, не лишенные, как стало ясно потом, бахвальства и откровенного привирания, Жан решился окончательно. Уже на следующий день, несмотря на протесты и даже угрозы Скрептиса, он покинул поместье, и направился в Тагор, неся всё своё нехитрое имущество в заплечном мешке. Конечно, в результате он не получил полагавшегося ему жалования за месяц титар. Но сколько было того жалования? Всё равно ведь Скрептис вычитал из него плату за жильё и еду, так что на руки Жан получал всего три со в месяц. Ради трёх со ждать ещё неделю, пока кончится титар, он просто не мог.

Жан лежал, и вспоминал Лин. То, как она мило хмурит брови, как лукаво склоняет голову набок. Он вспоминал, как пахнут её волосы, каковы на вкус её губы и… Да, сейчас он тоже готов ради неё на всё. Ну, почти на всё. И это хорошо. Ему, наконец, есть зачем жить в этом мире. Даже есть за что умирать. Мысли о Лин согревали его лучше, чем накинутый вместо одеяла шерстяной плащ, и ни вопли пьяных снаружи, ни вдруг прорезавшийся храп Лаэра внутри шатра уже не могли стереть с его губ счастливой улыбки.

Проснулся Жан от жары. Солнце палило, припекая даже сквозь полог шатра. Лаэр откидывал вещи от стен. Потом он выбрался наружу и выдернул три колышка, с восточной стороны прижимавших стенку шатра к земле. Почти на метр приподняв низ шатёрной стены, Лаэр привязал его верёвкой к шатёрной крыше. Подойдя с западной стороны, откинул ткань у входа и тоже подвязал её к крыше. В результате в образовавшиеся прогалы подул приятный сквознячок. Из душной парилки шатер быстро превратился во вполне приличный полог, прикрывающий своих жильцов и от жарких солнечных лучей, и от посторонних взглядов.

Жан, тем временем, встал, стряхнул с себя сено и, опираясь на единственный кол, стоящий в центре шатра, натянул поверх штанов вязаные носки из тонкой шерсти, а потом сапоги.

- Что это за жизнь? - чуть слышно ворчал Лаэр, продолжая перекладывать тюки с вещами. - Выпил вчера всего кружку нашего, тагорского, а голова болит так, словно я всю ночь его пил и орал песни вместе с этими буйными гетами.