Честно говоря, пока он не встретил Лин, его жизнь здесь вообще не имела никакого смысла кроме элементарного выживания. Сообразить что здесь к чему, согреться, поесть, найти более-менее приемлемое занятие, собственными силами, наконец, обеспечить себе хоть какой-то скромный комфорт и достаток. Через три месяца мытарств он, вроде, неплохо устроился. У него появился свой, собственный угол, и свой кусок хлеба. Появилось понимание того, как работает местная жизнь. За что и как платить, кому кланяться, что как называется из окружающих предметов.
А начиналось всё с того, что первую неделю Санёк лежал, как парализованный, на полу в душной мазанке. Новое тело, в которое попал его разум, сперва не хотело слушаться. Подчинялось с сопротивлением, с трудом. Ему заново приходилось учиться двигать руками, вставать, ходить, говорить. Это жутко бесило. Бесила полная зависимость от этих оборванцев, которые упорно считали его своим сыном, заболевшим, но выжившим после того, как его ударила молния.
Ожог на животе, чуть ниже солнечного сплетения, похоже, и правда был от молнии. И тунику, выходит, молнией прожгло. На третий день своего пребывания в мазанке, когда у него впервые получилось сесть, облокотившись спиной на стену, он заглянул в кадку, которую ему принесли, чтобы умыться. Так он понял, почему эти старики считают его своим сыном, а эти чумазые девчонки — своим братом. Из кадки на него смотрело чужое лицо. Мальчишка лет шестнадцати, похожий на какого-то сирийца, турка или грека. И сходство этого лица с лицами окружавших его «родных» было совершенно очевидным.
Он долго не мог внутренне с этим смириться. Чувствовал себя кукушонком, которого сунули в чужое гнездо. Эти люди заботились о нём, делились с ним последним куском, буквально, ставили его на ноги, учили ходить, говорить, а он… Он был не их сыном. Как им об этом сказать? Как самому с этим смириться? Они, думая, что помогают ему оправиться после болезни, научили его своему языку и самым простым бытовым навыкам этого мира. А что он мог дать им взамен? «Обрадовать», что их настоящий сын исчез, а вместо него они возятся с совершенно чужим для них человеком, который вовсе не собирается всю оставшуюся жизнь горбатиться на их наследственном крестьянском наделе - небольшом винограднике, не собирается брать в жены соседскую крестьянскую девицу, с которой, оказывается, давно обручён, не собирается как все платить королю поземельный налог, выполнять отработки местному синору, и плодить, на радость деревенской родне, таких же как он смуглых и оборванных чертенят.
Конечно, Санёк был по-своему благодарен этим людям за то, что они выходили его. Порой он даже думал, что всё это — его немота и неподвижность первых дней - было к лучшему. Что бы он наговорил и наделал в новом мире, совершенно не зная и не понимая его? Вляпался бы в какую нибудь беду. Как иноязычный и неадекватно ведущий себя чужак без рода и племени он, наверняка, был бы бит, ограблен, обращён в рабы, а то и убит в первые же дни своего пребывания в новом мире… Теперь другое дело. Теперь он понимает, кому тут молятся, что говорят и какие движения совершают в каждый момент жизни. Его приняли как своего и научили всему, чему могли научить. Даже тому, чему он учиться вовсе не хотел. Через месяц после своего вселения в тело шестнадцатилетнего мальчишки Жануария Плуэнта, он на чистоту поговорил с Жаком — своим отцом, точнее, физическим отцом своего тела. Потом он ушел из «родной» деревни, чувствуя себя совершеннейшим подлецом, лишившим стариков единственной надежды на сына, на то, что их любимый Жан просто до сих пор болен на голову, но скоро поправится, и станет таким, как прежде. - Послушным сыном, надёжным работником, с детства освоившим все тонкости крестьянской жизни. Однако, не уйти он не мог. Не мог он навсегда замуровать себя в узком мирке патриархальной деревни потомственных виноградарей, в котором ему, как только он разобрался, как и чем они там живут, стало скучно и тошно.
Покидая свой первый дом он уже умел понимать, что ему говорят, и чего от него хотят окружающие. Научился как-то излагать на местном, меданском языке свои мысли. Хотя бы самые простые, связанные с едой, питьём, с обычными бытовыми желаниями и вещами. А других желаний и вещей вокруг не было. Даже за пределами родной деревни. Даже в поместье местного синора Регульда. Самым умным собеседником в округе оказался приходской священник, не умеющий читать, знающий наизусть всего три молитвы, и твердящий в основном о смирении, и о том, как побеждать в себе внутреннего Зверя. Появился и другой значимый собеседник, не столько умный, сколько лучше других информированный — Скрептис - управляющий в поместье Регульда. Жадный и упрямый, но в целом не злой старикан, умеющий читать, хотя бы по слогам, но читающий исключительно собственные записи о том сколько и к какому сроку кто должен ему заплатить деньгами или продуктами.
Должность счетовода и порученца при Скрептисе стала для Жана пределом карьерного роста. Он достиг её довольно быстро, просто потому, что Скрептису было лень мучиться и постоянно делить, умножать, складывать. А делать это ему приходилось регулярно, для отчёта перед хозяевами, и в целом для поддержания порядка в поместье. Третью доходов с этого Регульдова поместья владел его племянник, поэтому все доходы приходилось делить на три, чтобы вычленять в доходах третью часть для племянника и две третьих для самого Регульда. Попробуйте-ка делить всё на три, не зная современных школьных правил деления, и обходясь цифрами, похожими на римские, цифрами, в которых нет даже нуля. А Жан легко делил на три в уме любое число, и в целом обращался с числами с непостижимой для местных лёгкостью. Скрептис, узнав об этом его «таланте», с удовольствием свалил на него самую трудную часть работы управляющего — арифметические расчёты. Для Жана эта часть оказалась на удивление лёгкой.
В результате в Регульдовом поместье Жан стал одним из незаменимых работников. Помощником управляющего. Теперь он ел досыта и трудился не до упаду. Часто имел время на размышления и отдых, и, выполняя поручения шефа, имел возможность увидеть и на собственном опыте прочувствовать, как работает и какую прибыль даёт хозяйство самых разных крестьян в деревнях, плативших Регульду. Некоторые окрестные селянки даже стали считать его завидным женихом. Ещё бы — ведь он был в теле довольно смазливого, по местным меркам, парнишки. Невысокий и тщедушный, он, зато, заметно выделялся взрослым умом и рассудительностью на фоне местных деревенских парней.
А потом он встретил Лин, и всё изменилось. Жан закрыл глаза, заткнул пальцами уши, чтобы не слушать заунывной гетской песни, которую выли теперь хором несколько пьяных голосов, и стал вспоминать, как встретил свою любовь.
Дело было на исходе титара — последнего летнего месяца. Они остановились на вершине холма, примерно в часе езды от Регульдовой виллы. Погода была солнечная, но уже без удушающей, свойственной середине лета, влажной жары. Ветер нёс по небу редкие облачка. В придорожных кустах пели какие-то мелкие птахи. Внизу расстилался чудный вид: - поля с почти созревшей пшеницей, луга с пасущимися овцами и коровами, чернеющий вдали лес. Издали, сквозь хрустально чистый воздух красивыми и нарядными выглядели и убогие домишки ближайших деревень, и довольно корявые хозяйственные постройки господского поместья. Жан, проезжая по этой дороге, всегда останавливался на вершине холма, чтобы полюбоваться видом и дать роздых уставшим волам. В тот раз, как и обычно, он ездил вместе с двумя сопровождающими, в одну из деревень синора Регульда, чтобы забрать у крестьян причитающиеся выплаты натурой. Корзины с собранными лесными ягодами, с яблоками, с куриными яйцами, с вяленой рыбой, плетёные из ивовых прутьев клетки с живыми курами — всё это было погружено на большой воз, запряженный двумя волами. Погонщик волов и охранник стояли рядом с возом и судачили о чём-то своём, на удивление занудном, перекрикивая кудахтающих кур. Жан отошел от них подальше, чтобы расслышать пение птиц и вдохнуть полной грудью свежий воздух, без запахов рыбьей чешуи и куриного помёта.
