Лаэр виновато улыбнулся:

- В Тагоре я хожу в свою, мунганскую церковь. Я и здесь уже заглядывал в мунганскую вчера, ближе к ночи. Она тут одна. Во-он там, у самой реки. Я поставил свечку святому Приску за успешное окончание нашего пути, и ещё одну, за твоё здоровье и за победу в боях.

- Кто мешает тебе поставить ещё одну свечку тому же самому Приску в нормальной, праведной гетельдской церкви? Это ведь тот же самый Приск, покровитель странников и торговцев. И над алтарём в соборе, наверняка тот же самый Трис. Пошли уже! Выдам тебе два со. Купишь и поставишь свечки и за своё здоровье, и за моё.

- Спаси тебя Трис за твою доброту, господин, - поклонился Лаэр. - Монеты я возьму. И свечки поставлю. Но только в своей, мунганской церкви. Прости меня ради Триса. Уже двести лет прошло, как наш, Иларский патриарх проклял вашего, Меданского патриарха и всех его епископов, а Меданский ответил ему тем же. Если я осквернюсь, во время службы вступив в проклятый собор, и, тем паче, купив у них свечи за деньги, мне потом этот грех месяц придётся отмаливать, а может и год.

«Как же это местное мракобесие утомительно! Я всё время забываю, что и тут у них была какая-то своя Великая Схизма, и, кажется, не одна. Надо потом поподробнее у Лин про всё это выспросить… И где этот чёртов засранец Хельд? Самому-то мне точно надо сейчас в собор. Если меня там не будет, это вызовет пересуды. Будь я белобрысым и бледнокожим, как Хельд, и то бы кто-нибудь спросил — отчего это я не пошел на праздничную службу вместе с королём? А с моей смуглой, чернобровой мордашкой мне и вовсе надо в лепёшку расшибиться, чтобы всем тут доказать, что я правильно, ровно так, как принято среди местной знати, верую в Триса и всех его святых, чтоб им лопнуть вместе со всеми проклинающими друг друга патриархами! Если не докажу - не видать мне Лин, как своих ушей».

С праздничной службы Жан вышел слегка ошалевший. Прежде он ни разу не присутствовал на вечернем молебне в честь Нисхождения. Песнопения женского хора, расположенного где-то на балконе, почти под куполом собора, сами по себе были удивительны. Жан и не представлял, что тут бывает такая сильная по воздействию музыка. В прошлой жизни он был меломаном, предпочитавшим фолк-рок или классику. В этом мире ничего подобного, естественно, не было. Даже самые лучшие музыканты, которых он тут слышал, извлекали из своих инструментов лишь жалкое подобие аутентичной средневековой музыки, которую он раньше слушал на разных реконских и фолк-фестивалях. Он уже давно перестал этому удивляться и надеяться на что-то хорошее. Ведь дома он слушал лучшие из дошедших до современности старинных мелодий, да ещё и исполняемые отличными музыкантами для весьма избалованной публики. А здешняя публика была совершенно всеядна и рада любой внятно сыгранной ноте. И вдруг в соборе Эймса, как гром среди ясного неба, он услышал сложную, многоголосную полифонию почти баховского качества, исполняемую чистыми, ангельскими голосами женского хора!

Конечно, на восприятие повлияла и прекрасная акустика собора, и, в ещё большей степени, благовония. Запах издавали не только сотни пылающих ароматизированных свечей, но и специальные кадильницы, расставленные у стен. Было в их сладковатом дыме что-то, выводящее из обычного состояния сознания. В середине службы ему вдруг показалось, что тело теряет вес, и он начинает медленно подниматься, взлетать прямо туда, под купол, где в витражных стёклах играют последние отблески заката. Лики святых с настенных фресок шевелили губами, улыбались и даже подмигивали ему, а изваяние Триса, на огненном столбе возносящегося в небеса, вдруг посмотрело таким внимательным, испытующим взглядом, словно смотрел лично Трис, измеряя и взвешивая на невидимых весах все его прегрешения и помыслы.

Торжественные молитвы, приуроченные к Нисхождению Триса в этот мир, Жан как-то пропустил мимо ушей. В старомеданском языке, на котором велись церковные службы, ему ещё не все слова были понятны. Но общий посыл возглашаемых на Нисхождение молитв был, кажется, тот же, что и всегда — общение Триса с породившим его, а прежде и весь мир творцом - Элем, исцеления и прочие чудеса, совершаемые Трисом, смерти и чудесные воскрешения Триса, его смирение, человеколюбие, борьба со внутренним Зверем и со Зверем внешним — всё это он уже встречал прежде, и в церковных книгах, и в молитвах, возносимых в храмах этого мира еженедельно, каждое воскрешение. Отличалась только атмосфера, созданная здесь, в соборе при помощи таких, на первый взгляд, простых способов как музыка и одурманивающие благовония. Жан, конечно, не верил ни в какого Триса. Да и в прошлой своей жизни он не был христианином. Хотя и воинствующим атеистом не был. К любой религии относился уважительно, но, в целом, скептически. И уж если здешняя служба так пробрала даже его… Да, приходилось отдать должное местным церковникам. Они оказались настоящими мастерами своего дела. Настенные фрески, скульптурные изображения Триса и святых, и общий декор собора — всё это вызывало неподдельное восхищение, особенно на фоне царящей в окружающем мире дикости и упадка. Похоже, собор Эймса оказался, своего рода островком древней меданской цивилизации периода расцвета. Островком среди бушующего моря дикости и нищеты.

Служба, тем временем, кончилось. Хор умолк. Кто-то плакал. Кто-то тихо смеялся. Кто-то шептал молитвы или просто бессвязно бормотал. Кто-то, как и Жан, молча стоял, потрясённый. Соборные служки, тем временем, захлопнули кадильницы крышками, а потом открыли двери главного и бокового входов в храм. Свежий уличный воздух, принесённый сквозняком, за пару минут развеял миражи и вернул происходящему ощущение реальности. Король, а за ним и остальные, направляемые служками, потянулись к выходу из храма. На улице наваждение от благовоний окончательно развеялось. Но осталось в душе какое-то радостное трепетание, смутное ожидание чуда. Народ, выходя из собора не расходился. Люди толпились тут же, рядом, на центральной площади Эймса, вокруг большого, только что зажженного и быстро вспыхнувшего праздничного костра.

Усталый, взмокший от пота епископ, читавший на праздничной службе основные молитвы, последним выбрался из храма. Он остановился на высоком, облицованном мрамором крыльце, или, точнее сказать, террасе, у центрального входа в собор, снял с себя и отдал служке высокую шапку, украшенную зелёными самоцветами, отдал этому же служке и свой окованный золотом посох, потом через голову стянул вышитую серебром и золотом ризу, и отдал её второму служке. Все молча смотрели, как он развязывает пояс, снимает с себя алый шелковый халат и отдаёт его третьему служке - совсем ещё мальчишке. Потом епископ - худой, длиннобородый старичок в одной белой исподней рубахе, мокрой от пота, воздел руки к небу.

Вся площадь, затаив дыханье, замолкла. Слышался лишь треск горящего костра, да крики кружащих над соборным куполом птиц. На стремительно темнеющем небе еле заметными точками зажигались первые звёзды.

Епископ Эймса радостно улыбнулся, раскинул руки, словно бы открывая их для объятий, и громким голосом изрёк:

- Трис с нами! Радуйтесь, братья и сёстры!

- Трис с нами! Трис! - подхватила разом ожившая, многоголосая толпа.

Каждый, глядя вверх, рукой творил небесное знамение, обращая открытую ладонь к небу, затем прижимая пальцы ко лбу, к середине груди и потом обращая ладонь к земле. Все улыбались, словно только что свершилось великое чудо.

- Трис с нами, - Жан тоже совершил знамение. Захваченный общим настроением он улыбался. Люди смеялись, поздравляли друг друга, обнимались, хлопали по плечам и спинам.

Епископу накинули на плечи отороченный мехом тёплый плащ и подали массивный стул со спинкой. Старичок, запахнувшись в плащ, уселся, откинулся на спинку стула и устало вздохнул. Почти тут же нему подошел король Суно. Поклонившись почти до земли, протянул церковному владыке своей столицы полную вина золотую чашу.