Даже послеполуденная сиеста, которая некогда казалась ей постыдной тратой времени, настолько вошла в привычку, что Геро иногда задумывалась, сможет ли когда-нибудь от нее отказаться. Однако по размышлении ей все же казалось нелепым, что она способна спать днем по три часа, хотя каждый вечер ложилась рано и крепко спала до шести-семи часов утра.

Вмешательства ее требовала еще масса дел: злоупотребления правосудием, которые никто не собирался изживать, мерзости, с которыми надо покончить, вопросы санитарных условий, которые дожди лишь смягчили, но не разрешили. Работорговля процветала по-прежнему, и хотя полковник Эдвардс регулярно заявлял султану протесты, мужчин, женщин и детей все так же открыто привозили на остров и продавали на невольничьем рынке.

— Так ведется уже две тысячи лет, — сказал Натаниэл Холлис, — и если потребуется еще двадцать — или пятьдесят, а то и сотня — чтобы искоренить работорговлю, ничего удивительного в этом не будет. Обычай — штука стойкая.

— Пожалуй, — уныло согласилась Геро. И дала Фаттуме побольше денег для Бофаби на покупку и освобождение рабов.

— Скажи ему, — велела она служанке, — пусть покупает лишь тех, кого больше никто не берет. Чтобы их не увезли на дау.

— Они будут благословлять вас за вашу великую доброту, — заверила ее Фаттума, кладя деньги в карман и думая, что может спокойно оставить себе половину, поскольку сумма была крупнее обычной. Ну и дурочка эта биби! Какая жалость, что скоро она выйдет замуж за бвана Майо и покинет Занзибар…

До свадьбы было еще далеко; ее назначили на конец мая, когда масика, «долгие дожди», будут позади и начнутся пять месяцев прохладных солнечных дней и приятных ночей. Клейтон предпочел бы более близкую дату, но Геро не соглашалась, потому что не хотела начинать в жару и сырость столь тонкое, интимное дело, как супружеская жизнь.

Тетя неожиданно поддержала ее решение, но совсем по другой причине. Срок пребывания Натаниэла Холлиса на своей должности, уже и так затянувшийся на год, должен окончиться в середине лета, тогда они смогут вернуться в Штаты к сентябрю — задолго до того, когда путешествие сможет осложниться рождением ребенка.

— О таких вещах надо думать, — доверительно сказала она Миллисент Кили, супруге доктора, — а если Клей настоит на своем, и они поженятся на Новый год, то Геро может в плавании сделать меня бабушкой. А если подождут до конца мая или начала июня, то в крайнем случае возникнет просто деликатная ситуация.

Геро эти соображения не приходили в голову. Она хотела лишь отложить свадьбу до того времени, когда станет возможно думать четче, избавиться от этой неестественной душевной и физической инерции, которая, несомненно, вызывалась влажной жарой и долгими часами бездеятельности. Сейчас у нее не было сил принимать какие-то решения. А ведь она всегда гордилась тем, что твердо знает, чего хочет.

Ей пришло в голову, что, видимо, судя о жителях острова, следует принимать в расчет его климат, потому что он не мог не сказаться на них. Как за очень короткое время сказался на ней! И на Кресси — она заметно увядала. Правда, Геро была не совсем уверена, что вялость и бледность кузины вызвана только влажностью. Но и большинство европейских женщин тоже побледнело, даже ее собственный безупречный цвет лица стал портиться от жары, проливных дождей и вынужденного бездействия.

Терезу в последнее время они видели редко, но Оливия постоянно заходила в гости и принесла весть, что одинокая Салме виделась после наступления темноты с юным Вильгельмом Руете, и они полюбили друг друга.

— Разве это не романтично? — восторженно выдохнула Оливия, — Мы все так жалели бедняжку, поскольку никто из членов семейства не хочет больше общаться с ней, даже Чоле, потому что Салме сказала, что, кажется, зря они поддерживали Баргаша и… Но она каждый вечер поднималась на крышу Бейт-эль-Тани, а мистер Руете выходил на свою, и они могли разговаривать, так как дома находятся рядом. Он учил ее говорить по-немецки, они полюбили друг друга, и теперь он хочет жениться на ней. Разве не восхитительно?

— О да, — ответила Кресси, непонятно почему прослезясь.

— Онет! — сказала огорченная Геро. — Как он может жениться на ней? Этого не допустят. Руете должен знать.

— Он, разумеется, знает, она тоже, и поэтому ужасно расстраивается. Им иногда удавалось встречаться… у нас в доме. Но Хьюберт говорит, это очень опасно, и не хочет, чтоб они так рисковали, если станет известно, что они виделись, то, возможно, обоих… Ну, я не думаю, что их убьют, однако…

— Именно это я имела в виду, — сказала Геро. — Оливия, не надо их поощрять.

— О, но я уверена, что-то можно сделать. Любовь найдет выход, — заявила та с сентиментальной уверенностью и оказалась права, так как любовь нашла выход через неделю.

В гавань зашло британское судно, а Салме по случаю мусульманского праздника отправилась со служанками к морю совершить ритуальное омовение. Британские матросы схватили ее вместе с истерично кричавшей служанкой («Господи, как она визжала!» — вспоминал один из матросов в письме домой), втащили на борт, и через несколько минут судно отплыло в Аден, где Салме предстояло встретиться с возлюбленным, выйти за него замуж и принять христианскую веру.

Город воспринял это отнюдь не спокойно.

Антиевропейские настроения достигли такого накала, что белым стало опасно появляться на улице. Толпа возмущенных арабов толклась возле немецкого консульства, выкрикивая оскорбления и требуя мести, встревоженные европейцы благоразумно сидели в домах, запершись и затворив ставни. Но хотя большинство подданных султана считало, что поступок сеиды Салме навлек на правящий дом больше позора, чем поддержка Баргаша, Маджид не нахбдил в душе сил осудить ее.

— Должно быть, в нем все же очень много хорошего, — решила Оливия. — Вот не подозревала. Советники хотели, чтобы он наказал Салме задело Баргаша, но Маджид отказался. А Хьюберт говорит, что эта история гораздо хуже с точки зрения арабов, и все они ужасно возмущаются. Но, кажется, Маджид сам помог Вильгельму покинуть остров и отправил его к Салме в Аден. Он хочет послать ей в Германию приданое, множество драгоценных камней и прочего — хотя этого, конечно, делать не следует, и Хьюберт говорит, что все семейство просто вне себя!

— Очевидно, мы все ошибались в нем, — прошептала Кресси, утирая слезы. — Определенно, раз он способен на такое прощение и благородство.

— Да, конечно, — горячо согласилась Оливия. — И я так рада за бедняжку Салме. Для нее это, наверно, кажется волшебной сказкой… они очень любят друг друга. Подумать только, как для нее это будет замечательно. Жить в уютном, современном европейском доме, в богатой, цивилизованной стране после этого…

Она пренебрежительно повела вокруг рукой, Кресси и тетя Эбби согласно закивали. Но Геро пришло в голову, что, возможно, они ошибаются, и она задумалась, покажется ли Германия такой уж замечательной арабской принцессе, дочери султана Саида, Оманского Льва? Будут ли холодный климат Запада, серые каменные дома, газовые лампы, скользкие улицы и скучная одежда очень привлекательны для девушки, родившейся и выросшей в восточном дворце, окна которого смотрят через благоухающий зеленый сад на море с коралловыми островками и белыми парусами судов? Геро почему-то сомневалась в этом, и ей впервые пришло в голову, что некоторые черты западных городов и западной цивилизации могут показаться восточному глазу такими же безобразными, грубыми и ужасающими, как ей показался Занзибар и некоторые здешние обычаи. На острове ее потрясло очень многое. Но что подумает Салме о захудалых улочках, неотъемлемой части любого европейского или американского города? О грязных трущобах и перенаселенных домах, дешевых барах, борделях и уличных нищих? Неужели сытым черным рабам занзибарских арабов живется намного хуже, чем чахлым детям «свободных» белых, работающих на фабриках и рудниках? И сочтет ли Салме, что мрачный, туманный задымленный рынок в каком-нибудь промышленном городе намного предпочтительней жарким, многолюдным, красочным базарам ее родного острова?