— Они не должны были позволять тебе этого. Не имели права.

— Они и не позволяли, — откровенно призналась Оливия. — Уговаривали меня, уговаривали, но я не поддалась; Сказала, что мне будет гораздо лучше здесь, чем страдать от морской болезни в крохотной каюте, где будут Джейн, близнецы и еще невесть сколько матерей с детьми. Это истинная правда. А кроме того, это походило б… на дезертирство. Надеюсь, ты понимаешь.

— Да, — сказала Геро.

— Я так и знала, что поймешь. — Поблекшие щеки Оливий залились румянцем смущения, и она неуверенно заговорила: — У остальных другое дело. Им нужно думать о детях или… А у меня никого нет; только Хьюберт, так он никогда особо не беспокоился обо мне. Поэтому, в сущности, уплывать незачем. Кто-то должен остаться, показать всем этим несчастным людям, которые хотят уплыть, но не могут, что мы не все удрали. Больше ничего сделать для них нельзя.

— Да, — неторопливо произнесла Геро, видя Оливию в новом свете и думая, неужели нужно разразиться бедствию, чтобы высветить лучшее в людях, считавшихся глупыми и сентиментальными. Ни того, ни другого отнять у Оливии было нельзя. Но глупость, склонившая ее предпочесть ужас эпидемии морской болезни в переполненной каюте, и сентиментальность, подвигнувшая остаться, чтобы приободрить «всех этих несчастных людей», которым она бессильна помочь, превратились по воле обстоятельства в смелость — бездумную смелость. Оливии явно не приходило в голову, что она может заразиться, идя по зловонным улицам или заходя в дом, где ребенок болен брюшным тифом. Оливия не умна, но добра и великодушна; этого, думала Геро, часто раздражавшаяся ее вопиющей глупостью, достаточно — даже более, чем достаточно!

— Ты, наверно, удивляешься, почему я не заходила раньше, — сказала Оливия. — Но узнала я о тебе, только провожая Джейн с близнецами. Кресси рассказала мне все. Доктор Кили тоже был там, он сказал, что держишься ты хорошо, но Кресси запрещали выходить из дому — конечно, не считая пути к «Нарциссу» — из-за опасности заразиться, поэтому она не могла видеться с тобой. Ей очень хотелось, но ее не пускали; и тетю твою тоже. Неудивительно, брюшной тиф — болезнь очень опасная и заразная.

— Вот поэтому, — сказала Геро, — не следовало приходить, и я должна немедленно отправить тебя домой.

— Обо мне беспокоиться не нужно, — с серьезным видом заверила ее Оливия. — Я уже переболела им. Мортимер — мой покойный муж — и я заразились в Брюсселе во время медового месяца. Он умер, а я поправилась и думаю, второй раз не заражусь.

Может быть; не знаю. Но вот ходить по городу, где ежедневно столько людей заболевает холерой не стоит, этой болезнью ты не переболела.

— Да, конечно. Но говорят, у европейцев к ней более сильный иммунитет, чем у африканцев и азиатов, и уверена, это правда. Мы с Терезой пили кофе, когда проводили остальных, она говорила, многие из этих бедняг стали красить лица белой краской, веря, что болезнь набрасывается только на темнокожих. Так что…

— С Терезой? — резко перебила Геро. — Мадам Тиссо не уплыла?

— Нет. Кажется, она не особенно любит детей и когда узнала, что придется делить каюту с фрау Лессинг, маленькими Карлом, Ханшсн, Лоттой и младенцем, миссис Бьернсон, ее тремя девочками и… В общем, Тереза сказала, что смерть предпочтительней, и она осталась. Смешная. И очень смелая, прошлой ночью одна из ее служанок умерла, но даже это не заставило Терезу передумать, хотя было время собрать чемодан и уплыть с остальными. Она просила передать, что восхищается твоей смелостью и прекрасно понимает занятую тобой позицию.

— Ишь ты! — произнесла раздраженно Геро.

— Мы все понимаем, — сердечно заверила ее Оливия. — Это очень благородно с твоей стороны, дорогая — учитывая, кто отец ребенка. Да и кто мать. Но, как я сказала Терезе, это вряд ли вина бедной девочки, дети не отвечают за родителей, а больной ребенок всегда должен получать сочувствие и помощь от любой разумной женщины. Тереза говорит, что если тебе потребуется какая-то помощь, она вполне готова ее оказать.

Можешь сказать мадам Тиссо, — холодно произнесла Геро, — что ее помощь мне не нужна.

— Я сказала, — призналась Оливия. — Заверила, что пока тебе вполне хватит моей помощи, но…

— И твоя тоже, дорогая Ливви.

— Но, Геро…

— Нет, Оливия! Здесь тебе нечего делать, Амра не знает тебя и, увидя незнакомое лицо, испугается. Но я очень благодарна за твое предложение. Это очень любезно с твоей стороны. Но приходить сюда ты больше не должна, Хьюберт не одобрит этого, и ходить по улицам, когда в городе холера, очень опасно.

— А, опасно! — раздраженно отмахнулась Оливия. — Если на то пошло, ты, по-моему, не болела брюшным тифом, однако не осталась дома и не удрала в Кейптаун. Да притом я не хожу, а езжу. Ладно, не стану донимать тебя просьбами разрешить мне остаться, раз не хочешь этого. Но, если помощь тебе понадобится, обещаешь позвать меня? Теро, пожалуйста.

— Непременно, Ливви. Обещаю. А теперь мне пора, не хочу оставлять Амру надолго. Когда она… когда ей станет лучше, я непременно зайду к тебе.

— Значит, она поправляется? — Да. Надеюсь. Не знаю, — сказала Геро. — Я… я думаю…

У нее перехватило горло, и она не смогла сказать, что думает. Не смогла даже произнести «до свидания», вымученно улыбнулась вместо этого и быстро ушла, предоставив миссис Кредуэлл самой находить выход.

Бэтти и Ралуб, стоя на углу веранды, о чем-то разговаривали, голоса их были еле слышны за шумом дождя, и хотя вряд ли они могли услышать легкие шаги Геро, оба тут же повернулись и умолкли. Геро остановилась.

— Что стряслось? — спросила она, встревоженная выражением лица Бэтти.

— Ничего, — спокойно ответил по-арабски Ралуб. Тогда почему… Бэтти, Амре хуже?

— Дело не в ней, — неохотно ответил Бэтти. — В нем.

— В нем? О ком это вы?

— О капитане Рори. Я предложил этому гаду-белуджу в форте сто монет, чтобы он устроил побег. Белудж говорит: «Покажи деньги». Я показал, он сгреб их, потом заявил, что ему очень жаль, но капитан дал Эдвардсу слово, что не станет бежать, поэтому так его не вызволить.

— Я же говорил тебе, — спокойно сказал Ралуб. — Это вопрос его чести.

— Ерунда! — отмахнулся Бэтти. — Слушать не хочу эти глупости! Я бы попытался выкупить его и раньше, только знал, что пока Дэн здесь, это бесполезно; теперь лейтенанта нет, и все будет на мази. Если б я мог сказать пару слов капитану — всего парочку!..

— Это ничего б не дало, — успокаивающе сказал Ралуб. — Ты напрасно потратил бы время и деньги. Но он дал слово не бежать только из форта, а держать его там дольше, чем необходимо, они не станут. Как только он выйдет за ворота…

Араб умолк, смущенно кашлянул и бросил на Бэтти предостерегающий взгляд. Он вспомнил, что Геро, хоть и стала в доме своей, может иметь иное мнение на арест капитана Фроста. Но Бэтти был слишком встревожен и рассержен, чтобы обращать внимание на предостерегающие взгляды.

— Знаю, знаю! Ты говорил мне. Как только он выйдет из форта, его можно будет отбить. Допускаю. Но гораздо легче вызволить его теперь! «Фурия» готова к отплытию, и никто не может ее задержать.

— Бэтти, вы уплыли бы с ним? — спросила Геро.

— Не говорите ерунды! — гневно обернулся к ней Бэтти. — Как бы я уплыл, пока Амра больна?

Ралуб обнажил в улыбке белые зубы.

— И думаете, что он уплыл бы без вас? Плохо вы его знаете!

Бэтти хмуро поглядел на обоих и плюнул через перила веранды.

— Хорошо, хорошо! Но я не могу примириться с тем, что капитан заперт в какой-то вонючей кутузке!

— Там ему ничего не грозит, — рассудительно сказал Ралуб, потом вежливо кивнул Геро, повернулся и спустился на улицу.

Дождь еще шел, когда появился доктор Кили. Уже стемнело, в комнатах горели лампы, туман вползал в окна и двери теплыми призрачными струйками, очертания знакомых предметов расплывались в нем, и все выглядело каким-то нереальным. Кровать девочки, тонкая простыня, служившая одеялом, были влажными, словно побывали в воде, на кожаном переплете книги, которую Геро читала утром, появилась похожая на изморозь пленка плесени.