— Коли от доброго сердца и с чистыми помыслами, примем. Господь не осудит, — сказал он.

Ворожея кивнула и развязав узелок, что держала в руках, принялась перекладывать из него в ящик монеты и ассигнации. Туда же опустила и несколько золотых самородков. Задержала взгляд на иконе с Богородицей с младенцем и поклонилась, выражая уважение. Затем повернулась к священнику, увидев рядом Дуню с Глашей и Платона, произнесла:

— Вижу, дар от богов наших в себе сохранили. — Кивнула своим мыслям. Затем заметила перстень на руке Дуни. — Знак Велесов носишь. Ежели помощь понадобится, скажи. Где нас найти, твои деревенские знают.

После чего Ворожея развернулась и покинула церковь.

— Воистину встала вся земля русская, — произнёс отец Иона и продолжил читать молитву: — Спаси, Господи, и помилуй Богом хранимую страну нашу, власти и воинство ея, огради миром державу их, и покори под нозе Православных всякаго врага и супостата. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Летняя пора Дуней и Глашей в дни учёбы в институте благородных девиц воспринималась временем свободным, радостным, беззаботным. Но первое же лето после выпуска швырнуло подруг в водоворот жизни, как беспомощных котят.

Всё вокруг казалось пропитано тревогой и напряжением. Какое-то время ничего особенного не происходило. Даже ямская почта работала, как обычно. Ещё во время пребывания в Смоленске Дуня отправила несколько писем. Первое — Климентию Ильичу, дворецкому столичного особняка, что они задержатся, и что она увеличивает допустимое количество выделяемых на особняк и его обитателей средств. Второе, соответственно, поверенному Матвеевских в Коммерческом банке. Помимо распоряжения об увеличении суммы, она присовокупила личную просьбу — деньги никому, кроме Клима Ильича не выдавать. Не особо доверяла Дуня деловой хватке свекрови, одна практически даром отданная деревня чего стоит. Третьим письмом Дуня уведомила папеньку, что всё в порядке. Четвёртое предназначалось маменьке и тётушкам Платона. Дуня велела дамам оставаться в столице, ведь в имении может стать опасно.

То, что употребила слово «опасно» зря, Дуня поняла после того, как они получили три письма подряд от маменьки Платона. Она требовала, чтобы сын немедленно ехал в столицу. О Дуне ни в одном письме упомянуто не было. Но она и не обиделась. Понятно, что своё дитя к сердцу ближе.

Вон папенька в своём послании тоже о зяте не упомянул. Писал, чтобы Дуня с Глашей не маялись дурью, а немедленно ехали к нему в Ярославль.

— Так и написал? — ахнула Глаша.

Они втроём по устоявшейся привычке читали письма и новости в серебряной гостиной. Удивилась Глаша потому, что Михайла Петрович крепкое словцо или грубое выражение пропустить мог, но не в присутствии дочери и воспитанницы.

— Так и написал! — подтвердила Дуня и продолжила: — Вот, читаю: ежели б не важным делом по снаряжению ополченцев занимался, лично бы за вами приехал, сударушки мои. Тут ещё приписка странная в конце: в Москве не задерживайтесь. Глаша, Платон, неужели могут врага допустить в Первопрестольную?

Дуня с растерянностью поглядела на мужа и подругу.

— Дуня, давно хотела сказать, да к слову не приходилось, — произнесла Глаша. — Когда мы обратно порталом добирались, рядом со мной два военных инженера сидели. Так вот, они рассчитывали какой нужен магический заряд и откуда его лучше запустить, чтобы портал схлопнулся.

— Значит, могут, — сказала Дуня и горестно покачала головой.

— Душенька, может и впрямь уедем? — спросил Платон. — Вон Савва Дормидонтович с семьёй отбыли.

— Обождём пока, свет мой, — решила Дуня. — Как людей своих бросим? Только всё устраиваться стало.

Но и у Дуни зародились сомнения, когда появились беженцы. Мелкопоместные дворяне, мещане из городов, свободные рабочие и фабричные люди. Может, и крепостные были, но те шли тайно, никому на глаза не показываясь. Ведь если барские угодья покинули или даже в ополченцы без согласия барина записались, считались беглыми. И никакая война того не списывала.

В имении Лыково-Покровское для беженцев приспособили оба флигеля, принимали, кормили, поили, давали короткий приют. Все беженцы, отдохнув, отправлялись дальше, вглубь страны.

Беженцы принесли с собой множество новостей. О многочисленности и силе армии французского императора. О доблести армии русской, показанной в тяжёлых боях. Об отступлении, как тактическом маневре, чтобы сберечь основные силы для решающего удара — об этом рассуждали беженцы мужчины.

Особенно пожилой купец, следующий в Рязань вместе с женой и тремя дочерями. Он оказался просто кладезь информации, тем более, что поговорить любил. От него Дуня с Глашей и Платон узнали, что французы, когда поместья занимают, дворян не трогают.

— Как же, белая кость, голубая кровь, вы уж простите, сиятельства, — говорил купец. — Нам, купцам, кому как повезёт. Откупиться можно. А вот простым людям не позавидуешь, особенно молодым девкам, да бабам помоложе, ежели скрыться от солдатни вражьей не успеют. Простите, сударыни, за такие подробности. Ты, граф, свою жену да сестрицу её тоже бы увозил. Не трогать-то не трогают, да уж больно красавицы юные лакомый кусок. Вдруг какой офицерик французский не устоит. Мои вон дочки и вполовину так не хороши, но увожу от греха подальше. Сам бы я остался в отряде народном или в партизанском, но не отправишь же своих одних во время такого лихолетья.

— Что за отряды такие? — спросила Дуня.

— Партизанские наша армия, до того, как отступить оставила, чаще из гусарских подразделений. Чтобы не было врагу покоя ни днём, ни ночью. А народные из крепостных, мещан, нашего брата — купцов, тех, кто под врагом остался. Все сословия в один ряд встают. Но слухи ходят, что среди дворян и купечества встречаются иуды, что Бонапарту присягают. А среди бедноты кое-кто в разбойники подаётся: и своих, и чужих грабят.

— Неужели это правда? — изумилась Глаша.

— Думаю, правда, барышня, — ответил купец и добавил: — Предатели да лихие люди со времён Христа существуют. Как во время шторма пена наверх всплывает, так и эта гниль проявилась. Но ничего, смоют и эту пену вместе с врагом волны гнева людского.

После отъезда купца Платон стал постоянно уговаривать Дуню уехать. И слуги в доме, и деревенские тоже решили, что барыне их и барышне-магичке уезжать надобно.

— И нас не защитят, и себя погубят, — сказала Аграфена, выразив общую мысль. Платона в качестве защитника и вовсе в расчёт никто не брал.

До Дуни с Глашой эти разговоры доходили, к тому же каждое утро подходил Демьян и спрашивал, не запрягать ли карету. Когда дошла новость, что идёт битва за Смоленск, а в воздухе появился слабый запах гари, Дуня решилась уехать. Увезти Глашу и Платона.

Поскольку Гром не дался запрячь его в карету или коляску, решили, что Платон поедет верхом на нём. Из деревни позвали мужиков, чтобы заколотить окна и двери господского дома. Дуня с Глашей в карете, управляемой Демьяном, и Платон верхом на Громе выехали из имения. Коляска с горничными и вещами должна была отправиться чуть позже, перед самым выездом выяснилось, что нужно укрепить колёса.

Чем дальше отъезжала карета от имения, тем тяжелей становилось у Дуни на душе. В голове крутились слова купца-беженца: «Дворян не трогают… Простым людям не позавидуешь». Дуня приникла к окну, она, не отрываясь, смотрела, как удаляются дома Покровки, колодец с журавлём. Когда деревня скрылась из вида, Дуня не выдержала. Она отодвинулась от окна и посмотрела на Глашу.

— Я с тобой, Дуня. Всегда с тобой, — сказала Глаша, догадываясь о чувствах подруги.

Дуня изо всех сил затарабанила кулаками по передней стенке кареты и крикнула:

— Демьян, стой!!!

Карета остановилась, открылась дверца, в неё заглянули Демьян и подъехавший Платон.

— Что случилось, Авдотья Михайловна? — спросил Демьян встревоженно.