Захар, степенно поклонившись, сказал Дуне:

— Вот, Авдотья Михайловна, принимайте гостинец от папеньки. Ещё вам письмецо, да вам с Глафирой Васильевной и графом по посылочке.

— Обожди, Захар Митрич, скажи прежде, кого тебе жена родила? — спросила Дуня.

Захар расплылся в широкой улыбке.

— Мальчика, наследника. Михайлой нарекли. Ваш папенька в крестные пошёл.

Со стороны обоза — пяти гружёных телег — раздалось ржание лошадей. Кони узнали хозяек.

— Гром, Громушка, признал, — приговаривала Дуня, гладя гриву чёрного как ночь ахалтекинца.

Глаша своего орловского рысака по кличке Ветер тоже обнимала, тот куда смирнее Дуниного коня по нраву, лишь довольно фыркал. Он дал свободно себя увести подоспевшему Демьяну. А вот Гром даже лягнуть кучера попытался, лишь хозяйкиного окрика послушал, но шёл, раздувая ноздри и недовольно встряхивая головой.

— Вот аспид какой! — не удержался один из конюхов, но тут же восхищённо добавил: — Но хорош, чертяка, хорош!

Настал Дунин черёд в серебряной гостиной письмо читать. Но прежде она распорядилась накормить артельных плотников и Захара и разместить, чтоб отдохнули с дороги.

Михайла Петрович писал, что к сожалению, сам навестить дочь не может из-за дел важных, государственных. Рассказывал последние новости, спрашивал, не нужна ли ещё какая помощь. Сообщал, что передал наряды: Дуне с Глашей по два модных летних платья, зятю — цилиндр и перчатки. Кроме того, два последних номера «Магического вестника» и один роман.

— Прощаюсь с надеждою на скорую встречу. С нетерпением жду ответной весточки. Платону жму руку, тебя, сударушка, и Глашеньку крепко обнимаю и целую. С сим откланиваюсь, любящий вас Михайла Матвеевский, — завершила чтение письма Дуня и воскликнула: — Ну-ка, ну-ка, что там папенька передал!

С этими словами она принялась разворачивать сложенные на столе свёртки, Платон с интересом за этим наблюдал. Дуня нахлобучила ему на голову новенький цилиндр, вручила перчатки, сама же, отодвинув платья, открыла «Магический вестник».

— Ого, это надолго, — протянул Платон, направляясь к зеркалу. Глаша всё это время сидела и счастливо улыбалась. Михайла Петрович всегда называл её Глафирой, а тут «Глашенька». Впервые она осмелилась мысленно признаться себе, что полюбила. Не юнца, как из романов, а того, за кем сможет быть, как за каменной стеной. Впервые не гнала запрятанное глубоко чувство, оно расцветало, питаясь надеждой, что и Михайла Петрович неровно дышит к своей воспитаннице.

— О, смотрите, ещё ларец какой-то, — сказала Дуня. Она бы не оторвалась от чтения, но упомянутый ларец съехал со стола по журналу и уткнулся ей в бок. — Это икона Божьей Матери для нашей церкви. Глаша! Да это же Андрея Рублёва работа! Вот расстарался папенька.

Глаша привстала и, не отрывая взгляда от иконы, сказала:

— Надо тотчас в церковь отнести. Вот отец Иона обрадуется.

Старый священник, не то, что обрадовался, прослезился. Самолично для иконы место нашёл, самое видное, самое почётное. А на следующий день, на который выпал праздник Вознесения Господня, с этой иконой в руках крестный ход вокруг церкви возглавил.

В этот день звонил колокол радостно, торжественно, праздновали дружно: имение, церковь, дома убрали цветами и травами луговыми. Дуня распорядилась на площади перед домом столы накрыть. Молитвы пели, Господа восславляющие, Глаша к певчим присоединилась, её голос звонкий остальных словно вёл за собой, возносясь к самому небу.

Праздник отвели, настало время для работы. Захар за артелью приглядывал лично, потому плотники и в имении, и в деревне меньше, чем за неделю дела плотницкие завершили. Дуне с приездом Захара легче стало, она, пользуясь случаем принялась Платона обучать с магией управляться.

Правда, удавалось в день не больше получаса на учение тратить. Дара у Платона хватало, а вот терпения — нет. Слабо у него получалось огненные шары в руках образовывать, с водой и воздухом дела того хуже шли. Тогда Дуня приспособила мужа при помощи дара магическую подпитку пускать в крытые плотниками крыши и подправленные заборы. Подобное применение магии у Платона получалось, он с удовольствием и магичил.

Дуня рассудила, что для раскачки дара и такое пойдёт, сама же занялась подготовкой в одном из флигелей помещения для занятий в церковно-приходской школе, которую они с Глашей надумали открыть для местных детей. Да и для взрослых, кто грамоте учиться надумает. Плотники и столы смастерили, и скамейки, и доску на стену для обучения.

Казалось, вот только Захар артель привёз, а уже настала пора с ними прощаться. Дуня, помимо того, что папенька заплатил, премию артельщикам выдала. Захара не обидела, хоть тот поначалу и отнекивался. Но после червонец золотой взял. Семью-то выросшую содержать надо.

Не прошло и часа, как их с артельными проводили, как с улицы донёсся стук копыт.

— Никак, забыли чего, — произнесла Дуня, но выглянув в окно, добавила: — Нет, незнакомый кто-то.

— Ваши сиятельства, там посланец из уезда, — сказал дворецкий, входя в серебряную гостиную, где расположились Дуня, Глаша и Платон, обсуждая планы на ближайший месяц. Вся троица вскочила с места, когда вслед за дворецким вошёл помощник уездного исправника в парадной форме.

— Граф Платон Алексеевич Лыков, вам срочное донесение. Кроме того, передаю устное приглашение, как главе рода, явиться к генерал-губернатору завтра в двенадцать дня. Позвольте откланяться, — выпалил посланник, вручил растерявшемуся Платону толстый конверт, козырнул, развернулся и вышел. Раздался стук его каблуков из коридора, а вскоре, с улицы, стук копыт. Платон вскрыл конверт, сорвав сургучную печать. Там оказалось два листа. Пробежав бегло глазами текст, Платон посмотрел на замерших Дуню с Глашей и потрясённо произнёс:

— Это война. Тут сообщение генерал-губернатора о том, что Бонапарт с союзниками вероломно вторгся на нашу территорию. А тут манифест Его императорского величества Александра Первого «О сборе внутри Государства земского ополчения».

Глаша ахнула и опустилась в кресло. Платон тоже присел, протянув послание жене. Дуня прочла внимательно оба документа, после чего обратилась к побледневшему дворецкому, так и стоящему в дверях:

— Иди к отцу Ионе. Пусть звонарь набат бьёт, людей собирает.

Вновь над имением Лыково-Покровское зазвонил колокол. Тревожно, глухо зазвонил-застонал, словно война своим ледяным дыханием выморозила из него душу и жизненную силу.

Только недавно было многолюдно в имении на праздник Вознесения Господня, а вновь на площади перед господским домом собралась толпа. Но сейчас не возвышенно-праздничное настроение царило вокруг, а напряжённо-тревожное: в набат не бьют почём зря.

Дуня, Платон, Глаша, старый священник стояли, молча, на невысокой парадной лестнице. Дуня оглядела перешептывающихся людей и выступила вперёд, спустившись на ступеньку вниз. Бумаги с гербовыми печатями в её руке подрагивали, но голос, когда заговорила, зазвучал ясно и твёрдо.

— Беда пришла на нашу землю, люди добрые. Большая беда — война. — В толпе дружно охнули. Раздались восклицания: «Да кто это? Да как же? Ой, что деется!» Дуня, выждав, пока станет вновь тихо, продолжила: — Наполеон Бонапарт во главе сильной армии вторгся в наши земли и продвигается вперёд. Враг вероломно презрел мирный договор и заручился помощью союзников. Наши воины доблестно сражаются, но вынуждены отступать под натиском проклятых французов. Одним им против мощи такой сложно выстоять. Сам Государь-Император за помощью обращается ко всему народу Российскому. Вот, манифест свой разослал.

Дуня подняла бумагу, демонстрируя царскую печать. В толпе вновь зашумели.

— Читай уж, матушка барыня, послушаем, что царь-батюшка сказал! — выкрикнул кто-то из мужиков, не выдержавший паузы.

— Слушайте, — произнесла Дуня и принялась зачитывать манифест: — …Неприятель вступил в пределы Наши и продолжает нести оружие свое внутрь России, надеясь силою и соблазнами потрясть спокойствие великой сей Державы. Он положил в уме своем злобное намерение разрушить славу ее и благоденствие. С лукавством в сердце и лестью в устах несет он вечные для нее цепи и оковы…