— Вот, сударыня, хотел вам нести, а вы сами пришли. Тут о нашей Авдотье Михайловне статейка напечатана, — быстро сказал Климентий Ильич.

Тётушка быстро пробежала статью глазами, охнула, и поспешила к сёстрам, в это время, по обычаю, чаёвничавшим в Голубой гостиной. Пока поднималась по лестнице, не прекращала ворчать:

— Нам он нести газету собирался, как же! Только сначала всей прислуге вслух почитал. Если правда, позор-то какой!

Последние слова относились отнюдь не к Дуне, о которой в статье рассказывалось в самых восторженных выражениях. Тётушку повергла в шок фраза: «После того, как граф Лыков трусливо сбежал, оставив жену на захваченной врагом территории, юная графиня не растерялась. Вместе с подругой они образовали из крепостных крестьян народный отряд, чтобы дать отпор французам».

Средняя сестра и Платошина маменька после того, как старшая прочла вслух статью, и вовсе служанку послали за нюхательной солью, а Климентия Ильича — за Платоном.

— Платоша, мон ами, скажи, что это неправда, что Дуня в Ярославле, у папеньки, — попросила Платона маменька, обмахиваясь веером. Она даже не назвала невестку купчихой, как обычно.

Но Платон не заметил этого.

— О чём вы, маменька? Разумеется, моя жена гостит у своего отца, — ответил он, раздумывая, что за муха маменьку и тётушек укусила. Правду им неоткуда узнать было. Ну, это он так думал.

— Хватит врать! — резко сказала старшая тётушка и сунула в руки Платона газету.

Настала его очередь бледнеть. Платон опустился на диванчик и пробормотал, вчитываясь в текст:

— Жива, хвала Господу.

Его слова окончательно убедили маменьку в правдивости написанного. Она всхлипнула и прошептала:

— Как же теперь нам в салонах показаться? Люди пальцами вслед указывать будут, сплетен не оберёмся.

— Сонюшка, ничего, как-нибудь, — принялась успокаивать её средняя сестра. С месяцок дома посидим, скажемся больными. Платоша в клуб свой джентльменский пока ходить не будет, а там всё и забудется.

— Придётся пожить затворниками, — с трагическим видом произнесла маменька. Платон несколько раз кивнул.

Старшая тётушка окинула их взглядом.

— Вы что, совсем ничего не понимаете? — спросила она. Встретив недоумённые взгляды, продолжила: — Денно и нощно молиться нам надо, чтобы Авдотья Михайловна, когда вернётся, Платона не бросила. И нас иже с ним.

— Так ведь Синод против развенчаний, — робко возразила средняя сестра.

— Вспомни, какими миллионами отец Дунин ворочает! Вот то-то! — отрезала старшая тётушка и повернулась к Платону: — А ты, племянничек дорогой, готовь слова нужные. Когда жена вернётся, в ноги кидайся, коли снова в нищете жить не хочешь. А нам лишь молиться остаётся.

Климентий Ильич, беззастенчиво подслушивающий под дверью, поспешил к выходу, бормоча:

— Одной молитвой тут не обойтись. Пойду-ка в соборе свечку поставлю, да молебен во здравие нашей хозяюшки закажу.

Под «хозяюшкой» дворецкий имел в виду Дуню. В отличие от Платона и его маменьки с сёстрами, слуги ожидали возвращения новой хозяйки не с опаской, а с нетерпением. Слугам тоже хотелось жить в сытости и тепле, не страдая от задержки жалования. Да и отношением человеческим Дуня их с первого дня подкупила. Редко кто мог такой хозяйкой похвастаться.

После тяжёлого разговора с маменькой и тётушками, в котором Платон, как на духу, рассказал обо всём, что произошло на самом деле, он поднялся к себе в комнату. Там налил бокал вина и выпил одним махом. За первым бокалом последовал второй, но опьянение, а вместе с ним облегчение не наступало. Платон только недавно сумел убедить себя, что не мог поступить по-другому, но проклятая статейка вновь разбередила душу и разбудила совесть. Он прилёг на кровать, но тут же подскочил от неожиданно пришедшей в голову мысли: а вдруг Дуня вспомнит о чеке, выданном ему на ремонт особняка.

Платон кинулся к шкафу и достал припрятанный в вещах кошелёк. Пересчитав банкноты, он перевёл дух, думая о том, какое счастье, что ничего не сказал об этих деньгах маменьке, тогда точно не досчитался бы половины. А так лишь малость не хватает. «Уж такую-то мелочь Дуня простит. Душенька добрая», — решил Платон.

В порядок имение и деревню привели меньше, чем за неделю. И не удивительно, во столько-то рук. Ещё через пару недель Михайла Петрович собрался с Глашей съездить в Ярославль, там проверить, как идут дела, да собрать обоз с зерном для Дуниных крестьян. После чего он думал вернуться и отправиться вместе с дочерью в столицу, по его словам, «с зятьком разобраться».

— Только не убивай Платона, папенька, не его вина, что мужского воспитания не получил, что маменька с тётушками над ним по сю пору, как над цыплёнком неразумным кудахчут, — попросила Дуня, когда отец рассказал о своих планах.

— Обещать не буду, — сказал Михайла Петрович и, смягчившись при виде встревоженного лица дочери, добавил: — Коли с первого удара до смерти не зашибу, пусть живёт.

— Глаша! Ну хоть ты скажи ему, — обратилась Дуня к подруге.

Глаша улыбнулась и ответила:

— Ты всегда меня жалостливой называла, подруженька, а сама-то куда мягче оказалась. Поговорка, что муж да жена — одна сатана, не про вас с Платоном. А вот для нас с Михайлой хорошо подходит. Сама бы твоего благоверного прибила, поверь, ни одна жилочка бы не дрогнула. Жаль не могу, клятву дала. Ой!

Сообразив, что проговорилась, Глаша прикрыла рот рукой, но слово уже вылетело и на неё устремились два любопытных взгляда.

— Это кому это жёнушка моя любимая клятвы даёт? — спросил Михайла Петрович, шутливо нахмурив брови. Глаза же его поблескивали в предчувствии занимательного рассказа.

Делать нечего, пришлось Глаше сознаваться в сговоре с Демьяном, Платона не трогать.

— Не захотели грех на душу брать, — задумчиво протянул Михайла Петрович, покачивая головой.

— Да взяли бы, грех и отмолить можно, побоялись, что не простит нам Дунюшка подобного самоуправства, — ответила Глаша.

Дуня, от возмущения потерявшая дар речи, только рукой махнула, а когда обрела способность говорить, в гостиную вошёл дворецкий. Он доложил, что прибыли посланцы от самого императора.

Гвардейский полковник и два поручика, привезли медали для награждённых и приглашение для графини Авдотьи Михайловны Лыковой на бал во дворце. Император Александр I в честь побед русской армии и для поддержания духа народного, велел провести бал, где собирались чествовать дворян, героев войны. Для простых же людей в этот день в столице, отстраивающейся Москве и крупных губернских городах император предписал провести гуляния. Указом он выделял на это средства из казны и призывал меценатов принять посильное участие.

Дуня тут же отправила коляску за Ворожеей. Пока ждали, посланцев усадили за щедро накрытый стол. Дуня как хозяйка имения и Михайла Петрович с Глашей присоединились к гостям, потчуя и ведя приличествующую беседу. От крепкой настойки офицеры не отказались, но выпили всего по две стопочки, они бы и одной ограничились, но Михайла Петрович заявил, что по одной нельзя, чтоб не захромать. Дуня с Глашей переглянулись беспокойно, не раз эту присказку слышали. С неё обычно начиналось, дальше шло: «лошадкам-то тоже хромать не пристало», а после четвёртой рюмки уж и уговаривать не нужно было, гости сами во вкус входили. Но Дуня с Глашей зря беспокоились, Михайла Петрович прекрасно разбирался в том, кого и как угощать. Ему, выходцу из крепостных крестьян, и с губернатором, и с предводителем ярославского дворянства за одним столом сиживать доводилось.

Медали, что торжественно вручил полковник, оказались разными. Дуня получила серебряную медаль «За магическую доблесть I степени», Глаша с Ворожеей — бронзовые «За магическую доблесть II степени», а Михайла Петрович — серебряную «За любовь к Отечеству», к каждой медали прилагалась премия по сто рублей золотом. Одинаковыми были Владимирские ленты, красные с двойной чёрной окантовкой, на которых медали полагалось носить.