— Голос хороший, но фальшивишь безбожно, — сказала Глаша.

Староста хохотнул в бороду, со стороны зевак раздались девичьи смешки. Оську это задело, и он с вызовом произнёс:

— Может, барышня-магичка покажет, как петь надобно?

— А и покажу! — неожиданно для него, да и остальных ответила Глаша и запела сильным высоким голосом: — Вдоль по улице метелица метёт…

Что-что, а петь Глаша умела и любила, во время посиделок купцы Матвеевские со своими домашними часто народные песни исполняли. Дуня с Глашей в институте, помимо обязательных уроков по фортепиано и классическому пению, посещали кружок для исполнителей романсов и русских народных песен.

Зеваки подошли ближе, со всей Покровки народ стекаться стал. К последнему куплету присоединился Тихон, тот самый, кого Дуня в скулу благословила. Он оказался обладателем тенора, который у оперных певцов назывался бархатным. Получился на диво красивый дуэт.

— Ещё! Ещё! — закричали зрители. Откуда-то появился парнишка с гармошкой и развёл меха, пробежавшись пальцами по кнопкам.

— Можно и ещё, — согласилась Глаша и, подмигнув разинувшей рот ребятне запела песню про лапти, взяв переиначенный Оськой вариант: — Во деревне то было в Покровке! Во деревне то было в Покровке!

Вскоре ребятня вовсю отплясывала под задорную песню, топая лаптями землю. Напелись, наплясались вволю, словно праздник на деревне отметили.

— От спасибо, Глафира Васильевна, — сказал староста, низко поклонившись: — Ты не только в делах помогла, но и душеньки нам потешила.

— И вам спасибо, люди добрые, — ответила Глаша, кланяясь в ответ. — Я словно дома, в родном Ярославле побывала.

Магичить Глаше больше не дали, дружно заверив, что избы за несколько дней не развалятся, а ей отдых нужен. Коляску провожали дружными взмахами руки, а ребятишки следом чуть не до имения бежали.

— Умыла тебя барышня? — ехидно спросил Тихон у Оськи.

— Меня барышня песней умыла, тебя барыня кулаком засветила, почитай, мы оба два благословлённые, — ответил Оська и протянул Тихону руку: — Мир?

Тихон хмыкнул, но протянутую руку пожал.

В это время Дуня и Платон отъезжали от Антоново-Спасского. Проводив гостей, Савва Дормидонтович призвал к себе сына.

— А ну-ка, дружочек, скажи мне из чьих по батюшке Платонова жена будет?

— Дайте подумать, папенька, — сморщил лоб Платонов приятель. — Да дочь купеческая, неровня нам. Вспомнил, отец её какой-то Михайла Матвеевский из Ярославля.

— Какой-то?! Да чему тебя, неуч, в твоих университетах учат?! — воскликнул Савва Дормидонтович. — Неровня, говоришь? Да с такой неровней я не прочь породниться. Эх, не знал, что одну из своих дочек Матвеевские в свет выводить начали.

— Да кто он такой, этот купец? — спросил сын, равнодушно пожимая плечами.

— Там не купец, там целый клан купеческий в Ярославле. Все три брата Матвеевских купцы первой гильдии, миллионщики, капитал пятый в России, владельцы заводов, виноделен, фабрик, а ещё разводят ахалтекинцев и орловских рысаков. Родство кровное превыше всего ценят. Упаси Бог в сторону кого из них косо глянуть всем кагалом затопчут, — ответил Савва Дормидонтович, после чего воскликнул: — Вот Боженька меня за руку вёл, когда я долг девчонке решил отдать, сберёг от напасти.

И Савва Дормидонтович размашисто перекрестился.

С каждым днём имение Лыково-Покровское становилось всё лучше, обретая утраченные блеск и величие. Вместе с крестьянками, высылаемыми старостой для уборки дома, стали приходить и мужики. Они чистили пруд, избавляли сад и аллеи от сухостоя, чинили стойла в конюшне и приводили в порядок наполовину заросшие дорожки в небольшом парке.

Трудились крепостные не покладая рук. Проведали, что староста начал составлять подробные списки всех крестьянских семей, с описанием владений, чтобы барыня смогла представить эти бумаги вместе с прошением о переводе своих крепостных в вольные хлебопашцы в императорскую канцелярию. Да ещё слышали, как молодая барыня обмолвилась, что чем скорее владения в порядок приведёт, тем быстрее сможет это сделать.

Молодой барыне верили. А как не верить, ведь слуги в доме уже свободными стали. О том, кто из хозяев в семье главный, да всем заправляет, с первого дня их прибытия поняли, потому со всяческими просьбами к молодой хозяйке обращались.

Платон с главенствующей ролью жены почти смирился, иногда лишь взбрыкивал, когда письмо от маменьки получал. Связь его попыток покомандовать с пришедшими письмами не только Дуня с Глашей уловили, а и вся прислуга в доме.

Племянница кухарки, Стеша, часто в таких случаях звала тётку:

— Тётушка Аграфена, айда спектаклю смотреть, как барин над барыней верх взять пытается!

Кухарка, наскоро вытирая руки фартуком, спешила за шустрой племяшкой. Не они одни стремились подслушать. Дворецкий, уж на что спокойный, и то любопытство проявлял, оказываясь около одних из дверей. Из серебряной гостиной, где чаще всего объяснения происходили, три выхода имелось.

Глаша, которую Дуня всегда звала, послушать, какие новости от маменьки с тётушками, терпела лишь до момента, когда Платон, перестав зачитывать, в каких салонах побывали три дамы, замолкал, читая остальной текст про себя, а не вслух. В этот момент она потихоньку выскальзывала из гостиной, спугивая слуг, притаившихся за дверью. Дождавшись, пока те уйдут, занимала их место, шепча: «Господи, прости меня грешную за любопытство».

Платон, дочитывая, мрачнел, видимо, маменька в выражениях не стеснялась, откидывал письмо и какое-то время молчал. Далее происходил примерно такой диалог.

— Что там ещё маменька пишет, Платоша? — спрашивала Дуня, слегка прищуривая глаза.

— Дуня, душенька, скажи-ка, кто в роду дворянском верховенствовать должен? Почему в писании говорится: да убоится жена мужа своего? — спрашивал Платон, сам себя накручивая.

— Платоша, свет мой, к чему такие вопросы. Не знаю, как у других, а в нашей семье, разумеется, ты главный.

— Так почему вместо того, чтоб в псарне порядок навести, мужики денники в конюшне строят?! — спрашивал Платон, чуть ли ногой не топая.

Дуня невозмутимо отвечала:

— Скоро наших с Глашей лошадей сюда пригонят, да и тебе нужно кого попородистей прикупить, а им особое содержание надобно. Но, Платоша, если считаешь, что псарня важнее, я не спорю. Сходи к старосте, прикажи, чтоб людей прислал, да посчитай, сколько досок, черепицы, краски понадобится. Распорядись, чтоб дворецкий отправил слуг в уезд за материалами.

— Это что? Мне самому нужно всё сделать? — спрашивал Платон растерянно, важность его сдувалась, как мыльный пузырь.

— Ну а как иначе, свет мой? Ты же хозяин! — восклицала Дуня, умудряясь последнее слово произнести без иронии или, упаси Бог, язвительности.

— Пусть уж строят, то, что строили, — изрекал Платон.

— Как правильно ты решил, что нам конюшня прежде всего нужна! — восклицала Дуня, а Платон приосанивался, начиная искренне верить, что улучшение конюшни — это его идея.

Когда супруги заканчивали разговор, слуги и Глаша прыскали от дверей в разные стороны, как кузнечики на лугу.

Кухарка, следуя к себе, ворчала на вдовствующую графиню:

— Да что ж ей неймётся, такую невестку отхватила. Им бы Авдотье Михайловне ноженьки мыть, да воду после них пить! А ты меня не слушай, чего рот раззявила! — Последнее относилось к Стеше. — Ты лучше поучись у молодой барыни, как с мужем управляться. Как я ты не сможешь, сложенье не то, так нужно хитростью да лаской. И что хихикаешь? Пятнадцатый годок пошёл, не успеешь обернуться, как замуж идти!

Стеша шустрая, смешливая, отворачивалась, фыркая в кулак. Тётушка мужа своего, что тут же в имении садовником числился, в ежовых рукавицах держала, а когда тот не выдерживал, руку поднимал, то получал в ответ той же монетой. Правда делал он это редко, руку Аграфена имела тяжёлую.

В отличие от Платоновой маменьки Михайла Петрович о себе другим образом напомнил. В Лыково-Покровское прибыл высланный им обоз со строительными материалами, сопровождаемый Захаром и артелью плотников. Не забыл отправить и Дуниных с Глашей коней.