Яркие солнечные лучи отражались от покрытых сусальным золотом крестов, бликами ложились на зелёные купола, на белоснежные стены церкви и колокольни. Церковь Ильи Пророка, не так давно отреставрированная на средства меценатов, выглядела не только величественно, но и празднично. Рядом возвышались липы и тополя, а вдали, завершая картину, несла свои воды Волга. Волга-матушка, Волга-кормилица, как ласково называли реку жители города: и мастеровые, и купцы.

Однако внимание двух юных барышень, выглядывающих из окна расположенного через площадь особняка, занимали не окружающие красоты, а нечто куда более прозаическое. Или романтическое, как определила бы старшая из них.

Барышни наблюдали за спускавшимся по ступеням парадной лестницы особняка бравым гусаром. Объект наблюдения был молод, хорош собой, высок, строен, русоволос и синеглаз. Ему невероятно шла форма гусарского Александрийского полка: чёрная с белой оторочкой и лампасами, с шитьём серебряными шнурами, с эполетами поручика. Флер таинственности придавал знак отличия полка — «мёртвая голова» — череп с перекрещенными костями, а также алая молния под ним. Последняя указывала на принадлежность к отдельному магическому эскадрону. Злые языки поговаривали, что попадали в такие элитные эскадроны не по силе дара, а по толщине кошелька.

— Ох и хорош! Орёл! — воскликнула одна из барышень, темноволосая, кареглазая, когда гусар словно взлетел на подведённого слугой коня. — Дуня, смотри!

Гусар, видимо, почувствовав на себе взгляды, принялся гарцевать по площади. Серый в яблоках орловский рысак грациозно переставлял ноги, а всадник сидел, как влитой.

— Позёр, — ответила барышня, названная Дуней, и добавила на укоризненный взгляд подруги: — Но, спорить не буду, хорош.

Гусар повернулся, поднял голову и посмотрел на окна второго этажа. Барышни, дружно охнув, отпрянули в стороны. Наблюдать продолжили, выглядывая из-за длинных бархатных штор. Когда гусар скрылся из виду, кареглазая барышня произнесла:

— Вот, Дуня, стоило твоему папеньке свозить тебя на балы в Москву да в столицу, как женихи свататься повалили. Позавчера один, сегодня двое. Кучно идут, как легавые на псовой охоте.

Последнее сравнение настолько выпадало из остальной речи подруги, что Дуня рассмеялась, показывая белоснежные зубки и ямочки на щеках.

— Глаша, да неужто ты, наконец, кое-что от меня нахваталась? — спросила она. — Наши институтские дамы в обморок бы упали, а то всё тебя в пример приводили: Долли, берите пример с Глафиры. Какое счастье, что мы уже выпустились. Никто больше не будет называть меня этой собачьей кличкой. Долли! Авдотья, видите ли, слишком простецки звучит. Только вот папенькины денежки за наше с тобой обучение не побрезговали принять. Хоть они не от дворянина какого, а от купца.

— Ну, разошлась, аника-воин. Амазонка, не иначе, — сказала Глаша, с улыбкой глядя на младшую подругу. Несмотря на всего полгода разницы, считала она себя намного старше и опытнее. — Преподаватели, особенно классная дама, свечки к алтарю, небось, поставили, когда мы учёбу закончили.

Выпускницы учебного заведения, носившего название: «Московский институт девиц благородных, магически одарённых, имени святой Екатерины», дружно рассмеялись.

Дальше Москвы папенька дочь любимую и воспитанницу отпускать на учёбу не захотел. Портал, чтобы по магическому коридору перемещаться, в Ярославле ещё не возвели, в столицу не наездишься. Оно, конечно, и порталы только по служебной надобности использовались, но золотая мошна чудеса творит, не хуже магии. А до Москвы, ежели на тройке, да лошадей на ямских станциях менять, можно меньше, чем за полдня добраться.

Навещал дочь и воспитанницу купец первой гильдии Михайла Петрович Матвеевский куда чаще других родителей. А жалобы от начальницы института на поведение доченьки ненаглядной и того чаще выслушивал. Ну, да он готовился, ни разу с пустыми руками не являлся: для начальницы личный подарочек привозил, на благотворительность жертвовал. Головой лишь на жалобы кивал, да поговорить с Дуней обещался.

Говорить — говорил, но не ругал. По его мнению, вела Дуня себя в институте чуть ли не идеально: лошадей диких объезжать не пыталась, с дворовыми мальчишками не дралась, по заборам, опять же, не лазила, на кладбище духов не вызывала.

Поначалу Михайла Петрович думал Дуню в обычный институт благородных девиц отдать, без обучения магии, но дар, что у девочки открылся в возрасте девяти лет, оказался сильнее, чем у братьев и чем у него самого. К тому же приятной неожиданностью стала и одарённость Глаши, сиротки, взятой когда-то в семью воспитанницей и подругой для дочери. Хоть и слабенький дар, но проявился, видать одну из её дальних прабабок какой-то дворянин своим вниманием осчастливил. Так же, как матушку купца — известный сановник, ко двору приближенный. Много лет в полюбовницах держал.

Так и получились у крепостной крестьянки три одарённых магией сына. Сановник их не бросил, крестьянке с детьми дал вольную, деньжат, на первое время. Сыновья оказались не только магически одарёнными, но и к делу купеческому талант имели. Быстро разбогатели, начальный капитал, отцом подаренный, в сотни раз приумножили, в первую гильдию вошли.

Посмотрел купец, как Дуня старших братьев заставляет обучать её всяким магическим штучкам, послушал жалобы экономки на прожжённые шторы и замороженный колодец, и решил, что лучше пусть у наставников знания получит, чем самоучкой ходит. Не ошибся купец, Дуня книги по магии читала с большим удовольствием, чем прочие барышни любовные романы.

Отсмеявшись, Дуня с Глашей принялись женихов обсуждать.

— Что скажешь о Фоме Сорокине? — спросила Глаша.

— Глаша, ты забыла, о чём папенька мечтает? — вопросом на вопрос ответила Дуня.

— И правда, забыла, — спохватилась Глаша. — Да, дядюшка Михайла спит и видит тебя графиней или баронессой. Фома молодец славный, но из купцов. Знаешь, Дуня, думаю, если бы ты полюбила кого, папенька твой смирился бы. Не ёкает сердечко, не замирает ретивое рядом с кем-то из женихов?

Дуня посмотрела на подругу неожиданно серьёзно и ответила:

— А даже и ёкает. Мне муж нужен такой, чтобы дети будущие не только титул получили, но и дар магический умноженный.

— Никакой романтики в тебе, Дуня, — со вздохом произнесла Глаша. — Мужа и то выбираешь, как твой дядя племенных жеребцов.

— Что-то схожее, определённо, имеется, — задумчиво протянула Дуня.

В Чайную гостиную, из окон которой подруги вели наблюдение, вошла одна из горничных.

— Авдотья Михайловна, вас папенька в кабинете ожидают-с. Просили позвать-с, — произнесла горничная, поклонившись.

— Папенька не сердит? — спросила Дуня. О ночной вылазке их с Глашей на крышу особняка для наблюдения за звёздами, папенька не должен был узнать, но мало ли.

— Напротив, веселы-с. Камаринскую напевают, — доложила горничная.

— Передай, сейчас буду, да сюда вели чаю с пирожными подать, — распорядилась Дуня, затем обернулась к подруге. — Подожди здесь, дружочек. Папенька точно о замужестве моём говорить будет. Позже за чайком обсудим.

— Подожду, — согласилась Глаша и направилась к креслу, на котором лежал очередной роман, с закладкой в виде цветка.

Дуня поспешила на первый этаж их особняка, построенного по типу столичных. Спустившись по мраморной лестнице, покрытой персидским ковром, она почти вбежала в отцовский кабинет.

Михайла Петрович поднялся навстречу дочери, выйдя из-за стола из красного дерева. Высокий, широкоплечий, с пышной шевелюрой и окладистой бородой, в которых ещё ни сединки не виднелось, он распахнул объятия.

— Сударушка пришла, идём, обниму, егоза!

Обняв и расцеловав троекратно дочь, Михайла Петрович усадил её в огромное кресло, сам присел напротив на венский стул, жалобно скрипнувший под ним.