— Я! — воскликнул виконт Гуров, подходя к подносу.

Виконт обернулся к остальным, решая, кого пригласить себе в пару. Когда его взгляд остановился на Платоне, тот попятился назад. Это не осталось незамеченным.

Граф Валенский язвительно усмехнулся и произнёс:

— Виконт, дорогой мой, в сторону графа Матвеевского-Лыкова даже не смотрите. Была бы здесь его героическая жена, она бы рискнула. А наш граф даже чужую фамилию в названии рода стерпел.

Платон, у которого кровь прилила к голове, а внутри словно полыхнула оскорблённая гордость, сделал несколько шагов к подносу и произнёс:

— Я принимаю пари.

Вокруг одобрительно зашумели и захлопали, Платон ощутил, как поднимается в чужих, да и в собственных глазах.

— Храбрецы! Новичкам везёт, — заявил граф Валенский и одобрительно похлопал виконта и Платона по плечу, что было крайне редким знаком расположения с его стороны. Он лично провёл быструю жеребьёвку при помощи цилиндра и опущенных в него двух листов бумаги с номерами. Номер первый выпал виконту. Виконт с довольной улыбкой взял заранее присмотренный пистолет и приложил дуло к виску. Раздался сухой щелчок.

Присутствующие принялись его радостно поздравлять, а Платона словно ледяной водой окатила мысль: «Что я творю?!» Но больше всего на свете боясь ещё раз прослыть трусом, Платон взял с подноса первый попавшийся пистолет, приложил дуло к виску и быстро, пока не передумал, нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел. Новичкам везёт, но не всем.

Смерть мужа Дуня пережила очень тяжело. Любила ли его? А вот любила. Пусть это была не любовь-страсть, а любовь-забота к своему первому мужчине, отцу детей. Все родные, близкие, слуги старались утешить и отвлечь. Время после похорон шло, а Дуня так и не могла прийти в себя.

Слуги и бывшие крепостные пребывали в растерянности. Общее настроение лучше всего выразил Оська, наведавший управляющего имения, чтобы отчитаться о делах на мельнице. На самом же деле Оська был отправлен всеми Покровскими, разведать, как там их Матушка барыня.

Сидя на кухне с Аграфеной, Оська заявил, почёсывая затылок:

— Вот ведь какая оказия. Сгинул аспид Платоша, а не вздохнёшь с облегчением, не порадуешься.

Аграфена тяжко вздохнула, поправила на плечах подаренный Евсейкой платок и ответила:

— Да уж какая радость, когда голубушка наша так убивается. Добрая она у нас слишком, жалостливая, о Платоше своём как о третьем дитёнке пеклась. Царство ему, олуху, небесное.

Они с Оськой дружно перекрестились и выпили на помин души графа, о котором на другой день после смерти забыли бы, если бы не Дуня. Её жалели до слёз.

Маменька Платона быстрее опамятовалась. Вытащила её из горя ненависть. Она нашла, кого винить в смерти сына, и это была не нелюбимая невестка, а граф Валенский вместе со всем свои клубом. Даже то, что Дуня Платошу в столицу отпустила, свекровь ей в вину не ставила, ведь в таком случае и она сама оказывалась виноватой: оставила сыночка одного, без присмотра.

Михайла Петрович, заметивший, что дочери лучше не становится, решил всех, искренне тоскующих по Платону, разъединить. Маменьку Платона и его среднюю тётушку он отправил в Баден-Баден на модный курорт, подлечить нервы. Старшая тётушка с мужем тоже туда поехали.

Происшествие в Джентльменском клубе графа Валенского незамеченным не прошло, встряхнув столичное общество и дойдя до самого императора. Александр I, крайне неодобрительно относившийся к дуэлям и рискованным пари, пришёл в ярость. Подогревало его злость и то обстоятельство, что причинено горе народной героине, женщине, для которой ему довелось побыть добрым волшебником из сказки, которую он мог бы полюбить и приблизить к себе, если бы не был уверен: такие, как графиня Авдотья Матвеевская-Лыкова в любовницы не идут. Будь ты хоть трижды император.

Александр I издал указ, запрещавший смертельные пари и предписывающий приравнять погибших от подобных игр к самоубийцам, с припиской: хоронить за кладбищенской оградой, не отпевать, в фамильные склепы не помещать. Последнее охладило многие горячие головы куда действеннее, чем весьма немалые штрафы для всех участников пари, или их наследников.

Второй указ, запрещавший дуэли, был не столь категоричен, допуская исключения для случаев, когда затронута дворянская честь.

Графа Валенского и виконта Гурова выслали из столицы на три года. Михайле Петровичу, который узнал все подробности произошедшего в Джентльменском клубе, это наказание показалось недостаточным, и он нанёс свой удар. Удар по самому больному после дворянской чести месту — по кошельку. Меньше, чем за полгода роды Валенских и Гуровых оказались на грани разорения.

Правда, Глаша, спросила мужа:

— Шляхтич — понятно, а за что ты виконта так? Он же мальчишка глупый.

Михайла Петрович усмехнулся и ответил:

— А это, чтоб от безделья не маялся. Займётся делами семьи, глупость, глядишь, и повыветрится.

Дуня смогла выбраться из омута горя после того, как отвели сорок дней. Помог в этом Демьян. Бывшему ординарцу Михайла Петрович поручил следить за младшей дочкой и внуками, и тот справлялся куда лучше кучи нянек. Как-то раз, когда Дуня сидела в Серебряной гостиной, сказав всем, что намерена побыть в одиночестве, Демьян вошёл туда, ведя перед собой троицу озорников.

— Хозяюшка, вот, в саду поймал. Собирались яблоки незрелые кушать. На минутку оставить нельзя. Прости, Авдотья Михайловна, что тебя беспокою, но живот прихватило, спасу нет, а детей одних не оставишь. От нянек удерут ведь, — сказал он и согнулся, прижимая руку к животу.

— Иди, конечно, присмотрю, — безучастно ответила Дуня, но в голосе промелькнуло беспокойство. — Может, за доктором послать или за Ворожеей?

Демьян лишь головою помотал и так полусогнутым и выбежал из гостиной. Дуня перевела взгляд на детей, и у неё словно пелена с глаз упала. Она осознала, что всё это время вела себя словно безвольная кукла. Стало стыдно от воспоминаний, как все носились с ней, как с хрустальной вазой.

— Что это там у тебя? — спросила она у сестрёнки, указывая на оттопыренные кармашки передника.

— Мамочка, мы не ели, только собирали, — сказал старший сын, а сестрёнка с неохотой высыпала в Дунин подол маленькие зелёные яблоки.

— Хотите, поиграем? — спросила Дуня. Дети так обрадовались, что она ещё раз ощутила укол совести за то, что полностью свалила заботу о них на родных и нянек.

Спустя некоторое время Михайла Петрович и Глаша через щель в одной двери, а Демьян и Аграфена около другой, наблюдали, как дети по очереди кидают яблоки в фарфоровую вазу. Дуня же при помощи магии, направляет самодельные снаряды в цель, стараясь, чтобы ребятня этого не заметила.

— Ну, слава тебе, Господи, — прошептал Михайла Петрович и, прикрыв дверь, сказал Глаше: — Через недельку можно нам и домой. Как раз Китти с Лизой везти поступать. Ох, как кстати в Московский университет на магическое отделение стали женщин принимать.

— Михайла… — начала Глаша и замолчала в нерешительности.

— Говори уж, что задумала? — спросил Михайла Петрович с интересом глядя на жену.

— Подумала я, если мы с Дунюшкой тоже учиться поступим, она наверняка отвлечётся. Мне не так, чтобы сильно хотелось, но ведь без меня она не пойдёт, — сказала Глаша.

— Как я сам-то об этом не подумал! — воскликнул Михайла Петрович, хлопнув себя по лбу.

Дверь распахнулась и Дуня, их обычная Дуня, с живым, а не потухшим взглядом, спросила:

— О чём не подумал, папенька?

Оказалось, пока Михайла Петрович и Глаша разговаривали, Демьян вернулся и забрал детей на прогулку. А Аграфена поспешила всем рассказать, что хозяйке полегчало.

— Да вот, сразу не подумал, как хорошо бы вместе с воспитанницами и вас с Глашей в университет на учёбу отправить. И за девчонками приглядите, и сами знаний поднаберётесь, — ответил Михайла Петрович и добавил: — Я слышал Волконские свой московский особняк продают, в столицу перебираются, давно на него глаз положил, да надобности не имелось. А вот теперь точно прикуплю. Будем то там жить, то дома. Что скажешь, сударушка?