— Никак, о женихах решили поговорить, папенька? — спросила Дуня.

Отец внимательно глянул, но не уловив в тоне дочери насмешки, сказал:

— Угадала, сударушка. О Фомке речи нет, хоть Сорокины и не прочь с нами породниться, слить, так сказать, капиталы. А вот оставшиеся двое — выгодная партия. Сама посуди: Алексей Соколкин, гусар, удалец. Храбр, горяч. Можно сказать, орёл. Дворянин из новых. Отец его титул за доблесть в военной кампании заслужил. Дар средний. Богат, но иных в гусары и не берут. Второй — граф Платон Лыков. Род почти разорившийся, но древний, начало ведёт от самих Рюриковичей. Дар сильный, но вот сам Платон… Как бы сказать…

Михайла Петрович задумался, а Дуня живо вспомнила ухаживавшего за ней на балах Платона, смазливого красавчика. Щёголя, на лице которого часто появлялось выражение капризного ребёнка. Выпестованный тётушками-нянюшками маменькин сынок. Единственное избалованное дитя обедневшей, но непомерно гордившейся столбовым дворянством семьи.

— Не орёл, — подсказала Дуня отцу.

Тот усмехнулся, головой тряхнул.

— Ежели никто не по нраву, я тебя неволить не стану. С нашими миллионами, да твоим даром, сударушка, ты и через десяток дет завидной невестой будешь.

— Многовато десять лет, папенька, выбрала я уже, — ответила Дуня.

— Так кого же ты в мужья берёшь, сударушка? — спросил отец.

В Чайной гостиной, куда вернулась Дуня после разговора с отцом, Глаша встретила её тем же вопросом, что и папенька задавал:

— Кого в мужья решила взять, подруженька?

Дуня улыбнулась загадочно, подошла к чайному столику, осмотрела поднос с сервизом Императорского Фарфорового Завода. Папенька питал слабость к дорогой красивой посуде, по праздникам и вовсе на стол выставлялись сервизы из самого Китая доставленные. Потрогав пузатый чайник, Дуня пустила толику дара. Из носика чайника поднялся парок.

— Так-то лучше, а то совсем остыл, — сказала она и принялась разливать чай в расписанные цветами чашки.

— Не томи, коли сейчас же не расскажешь, неделю тебя Долли называть буду! — пригрозила Глаша.

— Сегодня же нарочный от папеньки повезёт письмо с согласием Платону Лыкову, — ответила Дуня.

Глаша всплеснула руками и села обратно в кресло.

— Побожись! — потребовала она.

— Вот те крест! И вот те магическое слово! — ответила Дуня и спросила: — Да что ж вам с первого раза не верится?

— Так Михайла Петрович тоже удивился? — приободрилась Глаша. — Твой выбор, это как между орлом и щеглом, щегла выбрать. Треску много, толку мало.

Дуня улыбнулась и возразила:

— Да как вы понять-то не можете? Алексей Соколкин орёл, не спорю. Но он горяч, вспыльчив, да и я не из робкого десятка. Коль найдёт коса на камень, никому мало не покажется.

Глаша покачала головой, вздохнула и сказала проникновенно:

— Ежели ни к кому любви не испытываешь, Дунюшка, может, не торопиться? Подождать, пока того не встретишь, к кому сердце потянется. Ты невеста завидная. Это мне носом крутить не след, если кто просватает. Ведь о таких, как я, наша нянюшка покойная, Царство ей небесное, говаривала: невеста без места, жених без ума.

Дуня, уже присевшая у столика и стянувшая из вазы пирожное себе на блюдце, резко встала и возмущённо воскликнула:

— Что мелешь-то, глупая? С чего это ты без места? Папенька тебе хорошее приданое положит, дар имеешь, опять же. Захочешь, папенька тебе жениха среди купцов найдёт, образованного, с умом. Не захочешь, сама по сердцу выберешь! Такого, как герои в твоих книжицах.

Глаша смутилась, ответив:

— Права ты, Дуня, в сердцах я глупость сморозила. Знаю ведь, что дядюшка Михайла меня не обидит. Наверное, тебе позавидовала. А про героев так скажу: в романах они юнцы безусые, а мне бы кого постарше. Чтоб холил да лелеял, и была я за ним, как за стеною каменной.

Подруги приступили к чаепитию, в гостиной стало тихо, лишь прорывались через приоткрытое горничной окно уличные звуки. Цокот копыт по мостовой и скрип колёс пролёток и экипажей, крики газетчиков, весёлое щебетание птиц. Издали, со стороны женского монастыря донёсся колокольный звон, так монахини и послушницы созывались на дневную молитву.

Солнце слепило и нещадно грело через стекло. Глаша встала и распустила шнур шторный с одной стороны.

— Начало мая, а жара июльская, — произнесла Дуня. — Да, я ж тебе не сказала. Платон, когда у папеньки моей руки просил, уговаривал, в случае согласия, венчаться через неделю-другую.

— Видать, род их к разорению близок, раз так торопится, — сказала Глаша, иронически улыбнулась, затем спросила: — А что дядюшка?

— Сказал, что в случае моего согласия, со свадебкой и поторопиться можно, но с условием одним. Чтоб капиталом, мне в приданое положенным, только я распоряжалась, чтоб без моего ведома никто в него руку запустить не мог. Ну, папенька, про руку не говорил, оно и так понятно, — пояснила Дуня.

— Ай да Михайла Петрович! — восхищённо воскликнула Глаша, затем удивлённо спросила: — Да неужто щегол согласился? Видать сильно с финансами припекло.

— Не просто припекло, подгорело. Платоша ради того, чтоб на балах достойно выглядеть, дом в столице заложил. А залог-то отдавать нужно, — сказала Дуня и добавила: — Ты не удивляйся, что папенька так много о Платоне знает. Он обо всех, кто мне на балах внимание оказывал справки сразу навёл.

Она нервно усмехнулась. Как ни хорохорилась Дуня, немного страшновато было в чужую семью переходить. Да, как подозревала она, не просто переходить, а главой той семьи становиться. Эти подозрения переросли в уверенность, когда следующим днём прибыли на званый обед Платон Лыков со своей маменькой и двумя тётушками.

Приём Михайла Петрович честь по чести закатил со столичным шиком, да с размахом купеческим. Братьев с семьями позвал. Сыновей хотел бы, в столичном университете обучавшихся, да тем времени добраться не хватало.

Маменька Платона всё больше молчала, на невесту, поджав губы, поглядывала. Вид имела скорбный: мол от нужды великой неровню в семью берём. Ну, тут она ошибалась — не они брали, а их имя да титул купец-миллионщик покупал для дочери любимой. Тётушки Платоновы потихоньку обстановку оглядывали, с неприкрытой завистью. Все три дамы с удовольствием бы к чему-нибудь придрались, а не к чему оказалось. Посуда по этикету расставлена, блюда лучшими поварами приготовлены, лакеи, словно солдаты перед парадом, вымуштрованы. Сами хозяева с иголочки по последней моде одеты.

Михайла Петрович и его братья вести себя умели безукоризненно. Хоть в детстве и байстрюками в отцовском имении бегали, а нанимал им сановник-отец гувернёров и учителей. Это, когда без чужих семьями собирались, могли и барыню станцевать, и семечки полузгать, и орехи каблуками подавить, и частушки с матерком попеть. Но нынче не до частушек было, подготовка к свадебке — дело серьёзное.

Один Платон был весел, беспечен. Договор брачный, почти не читая, подписал. Его даже пункт, по которому жена всеми капиталами в приданое полученными самолично распоряжаться будет, не смутил. Он, как многие записные красавцы, уверен был, что жена все желания исполнять с радостью будет из благодарности, он-то граф, а она всего лишь дочь купеческая, да из любви. Платоша и представить не мог, что кто-то перед его красой да обаянием устоит. К тому же его внешность Дунина в заблуждение ввела. Девица нежная, хрупкая, с волосами русыми вьющимися, глазами голубыми, как озёра, бровями писанными, ресницами густыми, губами алыми, ямочками на щёчках. Агнец безвинный, беззащитный, не иначе. Услышь такое определение преподаватели из института благородных девиц, где Дуня обучение проходила, до колик бы смеялись.

Венчание наметили на следующей неделе в воскресенье провести в Церкви Ильи Пророка, что напротив особняка стоит. А чтоб кумушки не судачили по поводу столь скорой свадьбы, решили всем сказать, что помолвку молодые год назад заключили, но в тайне держали, чтоб не сглазить. А ещё Михайла Петрович, заметивший, как будущая свекровь и её сёстры на Дуню смотрят, намекнул недвусмысленно, что отныне их благосостояние, наряды новые, к примеру, целиком от Дуни зависит. Тётушки сразу прониклись, они при сестре приживалками жили, да и маменька Платона задумалась. Во всяком случае, больше зверем на невестку не смотрела.