Соня откинула со лба прилипшие волосы, встала с четверенек и прошла в тесную ванну. Сполоснула под проточной водой тряпку одной рукой, и мутная кроваво — серая вода спиралью исчезала в сливе. Соня смотрела на эти мутные струи, что затягивали и закручивали воду в темную дыру, и ей казалось, что точно так же все ее чувства и ощущения собираются в воронку и поглощаются черной дырой, что высасывает из нее все светлые воспоминания.

Слез не было.

Да и откуда им взяться, если после ухода Елагина Соня еще несколько часов лежала на полу, не в силах подняться, не в силах остановить перехватывающих горло рыдании, не в силах обдумать все, что произошло за те полчаса, что отец Алёны пробыл в ее комнате.

Да и откуда взяться слезам, если после непрекращающейся истерики пришло глухое отчаяние, что разрывало сердце на лохмотья. Набрасывалось острыми клыками, и разгрызало душу на мелкие части, заставляя Соню с тонким скулежом сворачиваться в клубок, прижимая в груди раненную руку.

Да и откуда взяться слезам, когда Соня уже израсходовала все силы на принятие решения.

Решение — серьёзное и молчаливое, пришло к ней степенным шагом, село рядом, приладило волосы растрепанные ледяными пальцами, остудило хладным касанием горящее и дрожащее тело, принесло глухое и тупое безразличие. Решение, что тяжелым неподъемным ожерельем обхватило ее шею, душило и перехватывало вдох, терзало нежную кожу и до костей прожигало плоть, заставляя Соню взвывать от отчаяния. Это самое решение принесло в подарочной коробке, перевязанной алым бантом, самый щедрый дар — боль. Отчаянную, судорожную, раздирающую боль, от которой израненное, не верящее в ужас происходящего, сердце билось теперь медленной пульсацией, слабыми толчками разгоняя леденеющую в венах кровь.

Соня равнодушно подумала о том, что поранила левую руку, а правой рукой можно более или менее сносно выжать тряпку, и выкинуть ее в мусорное ведро. Правой рукой можно собрать разбросанные по квартире вещи. Удалить все признаки пребывания Елагина в этой комнате. Этой самой рукой можно вырвать из середины тетради двойной лист бумаги и начать писать.

Писать букву за буквой, вжимая ручку до упора, и стараться, чтобы соленые горячие слезы не заляпали чистый лист и не оставили грязных клякс, размазывая чернила в мутные разводы.

Переписывать пришлось четыре раза.

И вот перед остекленевшим взором Сони в ровные непреклонные строки встали слова, которые огнем выжжены на сердце. И каждая закорючка и петелька пульсирует в сознании и в усталом мозгу, вонзается острыми запятыми, а расставленными точками дробит и прошивает ноющую грудь пулями ледяными.

Взгляд Сони еще раз прошелся по строчкам, и тупое удовлетворение охватило внутреннего педагога, когда не обнаружила ни одной ошибки в словах, все склонения и падежи применены правильно, знаки препинания расставлены там, где нужно, и ни одна описка не нарушает орфографически грамотно составленного текста. Хотя, важно ли это сейчас? И будет ли важно это для того, кто будет читать эти строки, в то время, когда Соня будет за тысячами километров отсюда?

Соня старалась не думать. Не думать о том самом, по кому стенало и выло сердце. Старалась обмануть боль, ласковыми словами нашёптывая обещания, уговаривая, чтобы пришла позже, когда Соня будет далеко. Лишь бы только эта боль дала возможность Соне сделать все необходимое максимально трезво и собранно. Ведь даже сейчас ручка дрожит в ослабевших бледных пальцах, а пальцы второй руки непроизвольно сжимаются в желании смять, разорвать, уничтожить бумагу, которая причинит ту же боль, что испытывает Соня сейчас, самому дорогому и любимому человеку.

Соня старалась не представлять, как окаменеют черты родного лица, как вспыхнет горючей лавой золотистые глаза, как сомнут эту бумагу сильные твердые пальцы, как соберутся эти пальцы в огромный кулак, который с сокрушительной яростью обрушится на всякого, кто окажется рядом в этот момент.

Но как ей не думать, когда…

Сумки были собраны и ждали свою хозяйку у порога. Всего-то две сумки, которые вместили в себя нехитрые пожитки. Соня оглядела комнату и присела на стул. На часах было три ночи, но город за окном все еще не спал. Да он никогда не спал, гудя и галдя всеми звуками и голосами двадцать четыре часа в сутки. Соня любила просыпаться среди ночи, чтобы прислушиваться к кипящей за окнами жизни, и уснуть дальше под мерный гул автомобилей и голоса ночных прохожих.

Но сейчас Соня не могла терпеть это все. Этот город, воздух, окружение. Она зажала уши пальцами и зажмурила глаза, чтобы не слышать этот гудящий улей и не видеть ничего вокруг, потому что каждый звук, отзвук, эхо, отголосок, запах, движение, цвет — все напоминало лишь одного человека. О ком Соня не должна думать. Потому что боль успокоилась, лишь на время, притаилась на краю сердца, готовясь с истошным криком и со вскинутыми крыльями сорваться вниз и острыми когтями вцепиться в Соню, сдирая с нее шелуху и выворачивая внутренности острым наточенным клювом.

Еще немного, и боль начнет свой кровожадный полет…

А до этого Соня должна сделать все необходимое. Она переживает, перетерпит.

А если и нет?… Какая разница… Главное, чтобы Он и его родные были живы и невредимы.

Соня сидела, заткнув уши пальцами, поэтому не сразу услышала стука в дверь. Постучали сильнее, и Соня вскочила со стула. Сердце гулко и бешено билось о ребра, горло перехватило тугой удавкой, из-за которой Соня не пошевелилась, и боялась даже тихим дыханием нарушить неподвижность воздуха.

Стук повторился.

«Только бы не он, только бы не он», — шептал разум.

В то время, как душа стонала и выла: «Только бы он, только бы он»…

Соня подошла к двери и пожалела, что на ней нет глазка. Хотя… Очередное тупое безразличие охватило ее. Какая разница? Пусть хоть это будет маньяк-душитель, что проникает в квартиры одиноких девушек и лишает их жизни, смыкая сильные пальцы на шее. Возможно даже, что Соня прошепчет предсмертным дыханием благодарность мучителю за избавление от той боли, что ждет ее впереди…

Соня щелкнула выключателем и зажмурилась от яркого света лампочки. Веки опухли, и, прищуриваясь, Соня распахнула дверь.

Перед ней стоял молодой мужчина, лет тридцати, в простой черной футболке и серых спортивных брюках. Лицо бесстрастное, с густыми бровями, носом с горбинкой и тонкими губами. Чуть отросшие волосы аккуратными локонами зачесаны на косой пробор.

— Вы кто? — просипела Соня и откашлялась. Горло саднило и болело, и слова тихим шелестом сорвались из пересохших губ.

— Софья Климова? — вежливо спросил молодой человек и Соня кивнула. — Меня зовут Дамир. Я помощник Жаната Алиева.

— И? — просипела Соня, глядя на мужчину безразличным взором. На маньяка не похож. Хотя, кто их разберет, этих преступников. Вон, Вилорий Борисович тоже выглядит, как почтенный бизнесмен и дипломат в начищенных туфлях и отглаженном костюме. А под костюмом оказалось такое червивое гниющее нутро.

— Софья, меня отправили к вам, чтобы я доставил вас к вашей подруге.

— Подождите, подождите, — замотала головой Соня. — Какой нахрен Жанат Алиев? И какая еще подруга?

— Ваша подруга — Мила Омарова, — объяснил Дамир, не сводя непроницаемого взгляда с замершей Сони.

— Что?… — с придыханием спросила Соня и прислонилась плечом к стене. — Не поняла…

— Софья, Вам необходимо выехать со мной к вашей подруге. Обстоятельства не терпят отлагательств, — твердо проговорил Дамир. При этом его, видимо, не смущало, что Соня все еще держит его на пороге и не приглашает войти.

— Какие обстоятельства? — спросила ничего не понимающая Соня. — Вы можете мне объяснить нормальным языком? Что с Милой? Где она? Кто такой этот Жанат Амиров?!

— Алиев, — поправил ее Дамир и Соня отчеканила:

— Да хоть сам Юлий Цезарь, мать вашу! Говорите, кто вы и что вам надо? И откуда вы знаете Милу? — распалялась все сильнее и сильнее Соня.

— Я могу войти? — осторожно спросил Дамир.