– Это не тот вопрос, который вежливо задавать незнакомым людям.

– А мы знакомы, – она улыбнулась. – Почему ты такой мрачный, Мурасаки?

– Потому что настроение не регламентируется правилами Академии, – ответил Мурасаки и пошел к выходу.

Он надеялся, что на улице Фиеста отправится к себе, особенно если он демонстративно пойдет в другую сторону. Например, к воротам. Но Фиеста решительно шагала рядом с ним и не собиралась отставать.

– А правда, что у тебя была девушка?

– Нет!

– О, я так и думала! – рассмеялась Фиеста. – Ты не похож на парня, который умеет ухаживать за девушками и все такое.

Мурасаки резко остановился и развернулся к Фиесте.

– Я умею ухаживать за девушками. Но я не собираюсь ухаживать за тобой. Потому что у меня есть девушка.

– Но ты же только что сказал, что нет, – растерялась Фиеста.

– Я сказал, неправда, что у меня была девушка, потому что у меня есть девушка. Еще вопросы есть?

– Да, – улыбнулась Фиеста. – Кто она, твоя девушка? Можно узнать, кому так повезло?

Мурасаки вздохнул.

– Ее зовут Сигма. Она студентка Академии.

– А, – выдохнула Фиеста, – так мне про нее и говорили. Как же она может быть девушкой, если ее здесь нет? Говорят, ее нет в живых.

Мурасаки, склонив голову к плечу, рассматривал Фиесту. Ну ладно, Лал, Марина, Альфа, все они влюбились в него давным-давно, когда он был веселым беззаботным придурком. Но Фиеста его таким не застала и все равно. Что они находят в нем? Что? Красивые глаза? Так их едва видно! Что в нем такого, что эта девочка уже предъявляет на него какие-то права, увидев всего пару раз?

– Знаешь, Фиеста, когда человек исчезает из жизни, он не исчезает из сердца. Если он был именно там, а не где-то повыше.

– Повыше? – нахмурилась Фиеста. – Где это?

– В гипофизе. Почитай, как устроен человек, узнаешь много интересного.

Фиеста рассмеялась.

– То есть девушка у тебя есть, пока ты ее помнишь. Ладно, поговорим через месяц. Пока-пока, – она помахала ему рукой и ушла.

Мурасаки пожал плечами. Можно подумать, что-то изменится через месяц. Кто-то будет ощущать запах гари и пыли вместе с ним? Или, может быть, догадается, когда ему нужен гранатовый сок и вода, а когда – оставить в покое? И это неправда, вздохнул Мурасаки, что всем влюбленным кажется удивительным человек, в которого они влюблены. Сигма казалась ему удивительной, даже когда он не был в нее влюблен.

Мурасаки вздохнул и по привычке вытер слезы. Может быть, Фиеста права и через месяц ему станет легче. Он ведь и сам думал, что ему становится легче. Но стоило ему увидеть, как близки могут быть два человека, как выяснилось, что боль никуда не делась. Она все еще внутри него. И сбежать от нее некуда. Хотя, если достаточно быстро бежать…

Мурасаки и сам не понял, как оказался в Академическом парке, у тех самых разбитых часов. Сейчас, когда шел снег, было отчетливо видно, что это не просто часы. Снег не касался поверхности циферблата, а огибал его по спирали, расширяясь к циферблату и вновь сужаясь под ним. Мурасаки, как зачарованный, следил за этим мини-торнадо. Сквозь завихрения снега были видны циферблат и мелькание снежинок с другой стороны потока, как будто они скатывались с той стороны стеклянного конуса.

Мурасаки не удержался, протянул руку к часам и почувствовал, как снежинки летят навстречу его пальцам, наткнувшись на тот же невидимый барьер, что отталкивал его руку. Значит, снежинки не конструкторы и не деструкторы, – улыбнулся Мурасаки. Сами по себе. И значит, нейтральные предметы часы к себе не подпускают.

– Что же ты такое? – пробормотал Мурасаки, обходя часы по периметру.

– Это ты что такое, хотел бы я знать, – раздался голос Чоки, – что мы из-за тебя потащились среди ночи почти в самую Академию. Раст, может, ты знаешь, что он такое?

Мурасаки обернулся.

– Привет, малыш, – сказал Раст, выныривая из-за кустов. – Найти этот твой укромный уголок непросто, но мы справились. Чоки был уверен, что ты здесь!

– Но мы все равно сначала сходили к тебе домой, – мрачно сказал Чоки. – Потому что Раст думает, что лучше тебя знает. Как партнера по практикуму.

Они с Растом подошли к часам. Вихрь из снежинок притягивал взгляд, как водопад или огонь. Они летели и текли одновременно, напоминая сразу и торнадо, и метель. Прямо здесь, на этой полянке не было фонаря, но фонарей на дорожках было достаточно, чтобы чуть подсвечивать снегопад.

– Красиво, – сказал Чоки и вздохнул, – но ужин был лучше. У нас твоя порция осталась. Пойдем домой, а?

Мурасаки покачал головой.

– Спасибо, что пришли. Но я, пожалуй, еще побуду здесь.

Чоки отвесил ему подзатыльник, Мурасаки привычно уклонился, и Чоки только сбил снег с его плеча. Взметнувшиеся снежинки, летящие в сторону часов, вдруг развернулись обратно.

– Да-а-а, – протянул Раст, провожая взглядом снежинки. – Загадка.

Он наклонился, собрал в ладонь снег с земли, стараясь не комкать, и бросил в часы. Снег отразился под странным углом, как будто возвращаясь к Расту. Мурасаки протянул ладонь к самому острию веретена. Сопротивления не было, но когда он постарался прикоснуться к циферблату, его ладонь снова отбросило.

– Странная штука, – Раст протянул ладонь к границе воронки.

То же самое сделал Мурасаки. Прикосновение мельтешащих снежинок к пальцам оказалось неожиданно приятным, будто держишь руку в текущем ручье. Кажется, Мурасаки даже улыбнулся, потому что Чоки покачал головой и тоже протянул руку.

И когда его пальцы так же приблизились к барьеру, он вдруг исчез. Снова пропало то давление, которое они чувствовали. Снежинки посыпались вниз, как будто ничего и не было.

– Подождите, – пробормотал Мурасаки. – Но нас же трое! Почему…

– Понятия не имею, – прошептал Чоки. – Но если кто-то решить убрать руки, давайте по команде, а? Мне в прошлый раз не понравилось, как меня выбросило.

Они держали ладони перед часами, как перед огнем. А потом Мурасаки осторожно опустил руку на поверхность часов. Это было странное чувство. Мурасаки ожидал, что прикоснется к холодному каменной поверхности. Но под его пальцами теперь был не камень. Мурасаки казалось, что циферблат был живым и где-то внутри него стучало живое сердце. Так слышится пульс под пальцами – легкие невесомые толчки, совпадающие с ритмом сердца. Но здесь ритм был непривычным, частым, рваным. Мурасаки положил вторую ладонь на грудь, слушая свое сердце. Нет, этот ритм определенно был совсем другим. Но чем дольше он держал ладонь на потрескавшейся поверхности, тем сильнее стучало его сердце, перестраиваясь на тот же чужой незнакомый ритм. Так что толчки под обеими ладонями начали совпадать – сначала каждый третий удар. Потом каждый второй. Потом они совпали.

– Вы слышите? – шепнул Мурасаки. – Там внутри что-то есть. Что-то движется. Вы слышите?

Раст аккуратно опустил ладонь на циферблат. Нахмурился.

– Да, я слышу. А ты, Чоки?

Чоки положил ладонь на часы и начал легонько постукивать пальцами в такт этому странному ритму. Мурасаки закрыл глаза. Ему казалось, что та тоска, что живет внутри него, не тоска даже, а глухое абсолютное отчаяние, которое он пытался задавить или хотя бы спрятать, рвется наружу вместе с этим ритмом, прямо из сердца, разливается по венам, пульсирует под второй ладонью. И что где-то там, под хрупкой скорлупой циферблата навстречу рвется такая же невыносимая, невыражаемая никакими словами и чувствами невозможность. Спроси у него кто-то – невозможность чего? – он бы не смог ответить. Это было то самое чувство окончания всего, краха надежд, полное и абсолютное поражение, когда ничего уже нельзя изменить, когда в будущем нет даже надежды на перемены. Нет и это «нет» будет всегда, вечно, до скончания времен и даже после. Незыблемая вероятность, которую нельзя изменить никому. Вообще никому. Может быть, это была сама смерть. А может быть, что-то, для чего смерть была лишь проявлением, понятным человеку. Словом, обозначающим понятие. Так слово «водопад» не передает ни оглушающего рокота воды, ни мощи, с которой она обрушивается вниз, ни устрашающей скорости, ни алмазного сияния воздуха от мельчайших брызг вокруг места падения. Только понятие, но не суть.