– Я бы хотела быть человеком, у которого много власти.

– Что? – Сигма не верила своим ушам.

Женщина пожала плечами и улыбнулась.

– Да, я бы хотела быть кем-то значимым. Важным. Кто мог бы решать проблемы. Менять мир. Таким человеком, без которого нельзя обойтись. Мэром, может быть.

Сигма грустно смотрела на женщину. Вот, значит, что она чувствует, сидя здесь, в этом закрытом пансионате, наедине со своими мыслями. Ничтожность. Одиночество. Ограниченность. Бессилие. Невозможность ничего сделать по своей воле. Ненужность и никчемность. Несвободу.

Сигма вдруг порывисто обняла женщину – крепко, как давным-давно в детстве обнимала маму.

– Ты сможешь, – прошептала Сигма. – Я уверена, ты сможешь.

– Спасибо, что пытаешься меня поддержать, детка. Но не надо мне врать, – женщина отстранилась, и Сигме стало неловко.

Они гуляли в молчании и Сигма не могла набраться сил заговорить с Атарантой снова. И только когда время визита истекло, Сигма сказала, что завтра они увидятся в последний раз.

– Каникулы закончились, и мне пора возвращаться в Академию, – сказала Сигма.

– Не надо, детка, не приезжай, – сказала женщина. – Ты уже и так много для меня сделала. Отдохни один денек. Мы уже сказали друг другу все, что могли. А сегодня чуть не поссорились. Не надо.

Сигма кивнула и ушла.

И только выйдя за ворота пансионата, она вдруг поняла, что было не так. Запах. Когда она обняла эту женщину, она почувствовала ее запах. И этот запах был чужим, абсолютно незнакомым. Она никогда его не слышала раньше. Можно забыть голос и внешность. Но запах забыть нельзя. Да и сам человек… даже если он теряет память, теряет привычки, теряет жесты и манеру ехидно улыбаться, или удивленно поднимать бровь, в конце каждого вопроса, будто одной интонации недостаточно – он не теряет тело, обмен веществ, вот это все, из-за чего каждый человек пахнет так, как никто другой. Эту женщину Сигма никогда раньше не встречала. Абсолютно точно. Никогда!

За месяц Мурасаки придумал как минимум два десятка способов незаметно добраться из Академии до своего коттеджа, но ни один из них не сработал. Каждый раз кто-нибудь да догонял его по дороге. Если очень везло, то в десяти минутах ходьбы до ворот студгородка. Если не очень – то раньше.

На этот раз Альфа окликнула его примерно на половине пути. Вынырнула буквально из ниоткуда, взяла под локоть и уверенно зашагала рядом.

– А что ты тут делаешь, Мурасаки? – удивилась Альфа

– А ты?

– Стояла, тебя караулила, – рассмеялась Альфа. – Думала, вдруг мне улыбнется судьба, и я встречу самого красивого парня Академии в полном одиночестве. Ты же теперь практически никогда не бываешь один.

Мурасаки искоса посмотрел на девушку. А ведь и правда – все как будто сговорились никогда не оставлять его одного. Даже раньше ему и то чаще удавалось побыть наедине с собой, чем сейчас. Хотя раньше он и сам часто предпочитал компанию уединенным прогулкам. Но то, что раньше радовало, теперь утомляло. Да и вряд ли девушки хотели составить ему компанию, потому что переживали за его душевное равновесие. Скорее, надеялись занять освободившееся место.

– Слушай, а чем ты занимаешься сегодня вечером? – невинно спросила Альфа. – Ну, кроме того, что страдаешь, конечно? Может, пострадаем вместе? Я отлично умею выжимать мокрые от слез носовые платки. И еще у меня очень красивый голос, если тебе надо поплакать в унисон.

– Не смешно, – проворчал Мурасаки.

– Ты совсем разучился смеяться, Мурасаки, – сказала Альфа. – В самом деле, нельзя же так!

– А почему нельзя? – серьезно спросил Мурасаки.

Он выучил, что второкурсницы пока еще теряются от неудобных вопросов и подолгу молчат. То ли обдумывают, как бы ответить поумнее, то ли и в самом деле не ожидают, что с ними будут говорить о серьезных вещах. Так или иначе – это было хорошо. Можно было вывернуть наизнанку их болтовню, огорошить вопросом и получить взамен пару минут молчания. Если очень повезет – то минут десять. Конечно, это не слишком правильно по отношению к девочкам, но почему они думают, что правильно постоянно лезть к нему с разговорами, искать его общества, даже когда он изо всех сил дает понять, что ему никто не нужен. Что в нем такого? Что они видят в нем, кроме красивой улыбки и обаяния? Знают ли они о нем что-нибудь еще, кроме того, что он носит черный с фиолетовым, умеет заразительно смеяться и способен превратить в веселую шутку любое событие, включая его отсутствие? Нет, он сам виноват, конечно. Купался во всеобщем внимании и любви. Черпал в нем силу. Заполнял им свое одиночество – одиночество последнего человека из своей Вселенной. Но как оказалось, можно было обойтись и без этого – достаточно любви того, кого любишь, чтобы эта дыра внутри пропала.

– Я думаю, если ты будешь продолжать в том же духе, – наконец осторожно заговорила Альфа, – ты озлобишься. Забудешь о другой стороне жизни. И себя, какой ты есть на самом деле. Мрачность – это не твое.

– Я же деструктор, ты не забыла? – ехидно спросил Мурасаки. – Я не обязан быть добрым и светлым. Нам, разрушителям, куда больше подходит мрачность.

– Ты всегда был как солнце, и этот свет никуда не делся. Ты просто давишь его в себе! – горячо воскликнула Альфа. – И рано или поздно он сожжет тебя изнутри!

– А если он погас, этот свет?

Альфа фыркнула.

– Да брось ты! Ты был таким до Сигмы. Она не была твоим светом!

– Откуда ты знаешь? – резко спросил Мурасаки.

Альфа пожала плечами, отбросив локоны на плечо изящным жестом – слишком красивым для нее, чтобы быть естественным.

– Ты с ней общался всего три месяца, Мурасаки. Как можно за такое короткое время так привязаться к человеку? Три года до этого ты сиял и без нее. Год назад ты не обращал на нее никакого внимания. И тут вдруг раз – и оказывается, что она чуть ли не любовь всей твоей жизни. Да не смеши меня! Так не бывает!

– А что, ты знаешь, как бывает? – с насмешкой спросил Мурасаки. – Есть какой-то обязательный набор требований, чтобы человек стал любовью всей жизни? Какие-то нормативы? Три месяца мало, надо три года, чтобы это понять? Или сколько?

– А, так ты все-таки ее любишь!

Мурасаки закатил глаза.

– Слушай, Аля, я никогда этого не скрывал с тех пор, как сам понял. Но углубляться в обсуждение своих чувств к тем, кого здесь нет, я не собираюсь.

Они вошли в Западные ворота студенческого городка и потерпеть общество Альфы оставалось всего пару минут.

– И напрасно. Знаешь, иногда стоит выговориться, чтобы стало легче.

Мурасаки повернулся к Альфе и перехватил ее снисходительный взгляд. Ну да, конечно, сам бы он никогда не додумался до этой идеи! Надо всего лишь поговорить! Отличное решение всех проблем! Сигма тут же вернется, а его сердце перестанет сжиматься от боли от каждого воспоминания о ней и от острого чувства, как ее не хватает.

– Поговорить? И что же мне даст этот разговор, как ты думаешь?

– Мурасаки, ты такой странный! – рассмеялась Альфа. – Как будто ты не знаешь, зачем люди делятся тем, что чувствуют! Конечно, тебе станет легче, если поговорить.

– Да ну?

– А ты попробуй! – предложила Альфа. – И посмотришь, что будет.

Мурасаки смерил ее взглядом. В логике Альфе не откажешь. Но говорить с ней о Сигме? Это примерно так же нормально, как позвать Альфу переночевать в свой дом.

Мурасаки покачал головой.

– Я не хочу ни с кем делиться своими чувствами, Аля. Я, пожалуй, оставлю их при себе. Все. Целиком! – Резко закончил он, не давая ей сказать ни слова. Но Альфа смотрела мимо него, куда-то вбок.

– Твой свет, – с горечью сказала она, кивая в сторону, – кажется, он снова загорелся.

Мурасаки развернулся. В окнах коттеджа Сигмы горел свет. И фонарь над крыльцом. Мурасаки сорвался с места.

– Сигма! – Мурасаки распахнул дверь и замер.

Почти все пустое пространство перед дверью занимал металлический контейнер.