Если Рошин послала мистера Келли ко мне, то я терялась в догадках, почему. Почему он? Какого хрена она прислала мне мужчину, от присутствия которого у меня кошки на душе скребут? Чем больше я думала о том, как он иссверлил меня взглядом своих зеленых глаз, забросав камнями своих мыслей, тем больше я склонялась к тому, что, скорее, не выношу его общество. Видно было, что у него что-то на уме, и это что-то связано со мной.

Скрытые мотивы.

На самом деле, эта проблема была только половиной дела, которая вела меня к самой сути. Причина, по которой я попросила Рошин вмешаться, в первую очередь заключалась в том, что у меня начинались серьезные отношения с мужчиной, но я колебалась в своем сердце. Один голос внутри меня звучал очень похожим на мамины наставления. Другой принадлежал мне.

Иногда мне казалось, что я могла бы полюбить его (мамин голос).

В другие дни я задавалась вопросом, где же страсть в наших с ним отношениях (мой голос).

Не могла не задаться вопросом, не была ли я слишком испорченной, чтобы на самом деле должным образом дарить любовь и получать ее. Была ли та часть меня, которая умерла вместе с моей сестрой, моей способностью любить? Или, может быть, я потеряла свое сердце, в котором должна была жить любовь.

Я любила своих родителей. Я любила своих братьев и сестер. Я любила Мари.

Но мужчины? Когда наступало время гореть от любви, во мне будто была перегоревшая лампочка. Мужчины, с которыми я встречалась, всегда, казалось, освещали комнату, в которой мы находились, но только не я. Разве я не должна была гореть ради них, когда они были рядом?

Я не могла обсуждать эти проблемы с Мари. Опять же, она понятия не имела о Рошин. К тому же и у Мари жизнь была весьма насыщенной. Мои извращенные мысли о любви явно были наименьшей из ее проблем. Черт, этот вопрос должен был и меня занимать в меньшей степени, но Скотт вроде как появился в моей жизни, а я скрывала его ото всех. Мои родители не знали о нем. Как и мои братья. И я снова решила не говорить о нем Мари.

Однако отношения с ним развивались стремительно, и я чувствовала себя совершенно потерянной, будто находилась в незнакомом месте.

Если Скотт был правильным выбором, почему я чувствовала, будто мою душу вывернули наизнанку?

Пыталась немного притормозить, замедлить ход наших отношений, но когда он любил, казалось, он отдавался этой любви всецело. Именно, любовь. Я встретила его в мае, на дворе стоял декабрь, и он уже признался, что любит меня. Он хотел познакомить меня со своей семьей. Он хотел познакомиться с моей семьей.

У нас все складывалось вроде бы отлично. Для протокола. Он был старше меня, но не намного. Скотт занимался карьерой, и даже несмотря на то, что работа отнимала у него личную жизнь, я уважала стремление Скотта. Он относился ко мне правильно и уважал меня. Но… у меня всегда было то одно, то другое «но», когда я задумывалась о вещах, которые казались нам обоим правильными.

Он хорош собой, но… не в моем привычном вкусе.

У него хорошая работа, но… иногда он слишком зациклен на своей работе.

От него хорошо пахнет, но… иногда от его одеколона у меня начинает болеть голова.

Его прикосновения приятны, но… иногда мне кажется, что он по-настоящему не чувствует меня. Как если бы его прикосновения были поверхностными.

Я ни разу не пропускала встречи с Рошин в декабре, в день ее скоропостижной смерти, но мне никогда не казался раньше важным поход к ней на могилу. Может быть, все от того, что я думала, что Скотт скоро сделает предложение, и я хотела посмотреть, ответит ли она мне до того, как он его сделает. Она молчала все эти месяцы с тех пор, как я озвучила свою просьбу.

Видимо, Рошин сочла разумным прислать ко мне ирландца, от которого у меня по позвоночнику побежали мурашки. От его появления глубоко внутри у меня возникло странное чувство. То была странная смесь возбуждения и страха, которые я испытывала рядом с ним — то чувство, которое я вряд ли когда-либо смогу забыть, но я не была уверена почему.

Может быть, Рошин послала его, чтобы показать тот типаж, на который мне точно не стоит западать. В этом было гораздо больше смысла.

Я с трудом представляла себе своих братьев рядом со Скоттом. А Келли? Они могли бы схватить его за шиворот. Фраза «вечно ввязывающиеся в драку ирландцы» не имела ничего общего со мной и моими братьями. Хотя, судя по росту Келли и выражению лица, ему было не чуждо хорошенько кого-то взгреть.

В любом случае, почему я все еще думаю об этом засранце? Надо было сказать ему, чтобы он отправлялся в ад, но что-то подсказывало мне, что Келли уже там побывал, а еще, что у него, наверняка, найдутся в запасе «мили»² для часто летающих пассажиров.

Раздался стук в дверь моей спальни. Прежде чем успела ответить, Сьерра заглянула внутрь. Она была моей соседкой по комнате, и хотя мы были полными противоположностями, наше соседство имело плюсы. Она вовремя платила за квартиру. Она не лезла не в свое дело. И самое приятное: ее не было дома восемьдесят процентов времени.

— У тебя гости, — сказала она.

Я кивнула, взяла фотографию, на которой мы с Рошин были вместе на нашей последней вечеринке по случаю дня рождения, и положила ее обратно в старую шляпную коробку, в которой та хранилась. Как правило, Сьерра не задавала вопросов, но кто знал, когда она может начать их задавать. Если я не могла поговорить с Мари о Рошин, то ни за что не стала бы говорить о ней с Сьеррой.

И как раз вовремя, потому что Мари сменила Сьерру в дверном проеме. Как по волшебству, Мари не пропустила встречу со мной в день смерти Рошин. Она не знала, но, похоже, чувствовала, что в тот день со мной что-то было явно не в порядке, и старалась повидаться со мной.

На моем лице расплылась широкая улыбка, и я заключила ее в крепких объятиях.

— Ки-ки, — сказала Мари сдавленным голосом. — Знаю, ты скучала по мне, но мне нечем дышать!

Я отступила назад, выпуская ее, осматривая с ног до головы. Мари была одной из самых красивых девушек, которых я когда-либо видела. У неё темные волосы, карие глаза и самая красивая кожа. Мари так и не смогла смириться с тем, что соседский ребенок насмехался над ее носом. Она зацикливалась на том, что, по ее мнению, в ней было не так, вместо того чтобы думать обо всем, что было в ней так. А с ней было все хорошо.

Но я всегда судила о том, как у нее идут дела (потому что она никогда не говорила мне об этом) по тому, насколько худой Мари выглядела. Она всегда выглядела так, будто ее следовало бы откармливать несколько дней подряд.

— Я давно с тобой не виделась, — сказала я, стараясь не выдать своего беспокойства. С ней это было хрупкое равновесие. — Где ты была?

Мари поправила старый кожаный рюкзак, который она повсюду носила с собой, прежде чем заправить выбившуюся прядь волос за ухо.

— То здесь, то там, — усмехнулась она.

Сощурилась, глядя на нее.

— Что ты задумала?

— Ничего!

Я тыкнула в нее пальцем.

— Слишком быстро ретировалась!

Мари засмеялась, отчего я заулыбалась. Ее жизнь была тяжелой, и из-за того, что она так упорно не позволяла людям помогать ей, Мари не часто улыбалась или смеялась. Ее отказ от помощи иногда расстраивал меня до слез.

— Нет, — протянула она. — Ничего не происходит. Твой детектор бреда явно не работает. Тебе стоит обратиться к специалисту, чтобы он его починил.

— Вряд ли, — парировала я, сделав мысленную зарубку рано или поздно вывести ее на чистую воду. Просто испытала облегчение, увидев Мари. Иногда она пропадала, и когда я была близка к тому, чтобы обзвонить все больницы Нью-Йорка в поисках ее, Мари появлялась. — Где ты пропадала?

— Все пучком, — заявила она, снова поправляя рюкзак, — ты секунду назад спрашивала меня об этом. Но ты же знаешь, я занималась тем же, чем и обычно. Выживала. Работала. Выживала. Мылась. И затем все по кругу.