— У меня болит щека, жена, — скосив глаза, ей сообщаю.

— Извини, пожалуйста.

— Сто раз решила повторить?

— А что еще? Что мне нужно сделать?

— Во-первых, пообещать никогда не поднимать на меня руку…

— Ты тоже ударил меня, — обиженно гундосит в нос. — Я обещаю, Костя.

— Принимается. Могу поцеловать, если ты не возражаешь. В качестве поощрения, конечно же.

— Мне будет приятно, — глуше, тише и в песок шипит.

— Ася?

Я ведь не ослышался и не ошибся?

— Поцелуй, пожалуйста, — отвернувшись от меня, нудит.

Меня упрашивать не надо. Я подбираюсь ближе и, обняв ее за плечи, губами прикасаюсь к позавчера обиженной щеке.

— Больно? — посасываю и ласкаю языком соленую пергаментную кожу.

— Да, — жена боится, видимо, щекотки.

Ася подтягивает плечико и зажимает мой нос, пресекая продвижение.

— Во-вторых, не будем повышать голос. Слышишь? — забираюсь языком в ушную раковину, вылизываю лабиринт хрящей, проникая глубже, носом забираю душный воздух.

— Да.

— Сын не будет знать, что такое скандал и с чем его едят. Ася, это очень важно!

— Важно?

Я помню, как подобное происходило в моей семье, когда слепой отец воспитывал специфическим образом недалекую, но зрячую и чересчур жизнелюбивую мать. Он ни разу руку не поднял, зато словами грубо и безжалостно её стегал. Я выросший ребенок, довольно рано повзрослевший и узнавший, что означает почти полное отсутствие материнской ласки и любви. За это, между прочим, Петр Красов, простой смотритель старого маяка, казнил всю жизнь себя, безжалостно гнобил и грубо истязал. Вероятно, отец что-то начал понимать, когда в свои четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет я никак не мог найти себя. Вернее, Костя Красов сходился очень тяжело со сверстниками, предпочитая шумным компаниям уединение в развалинах или на топляках, которыми кишел наш дикий пляж. Вот там я повстречал Юлу и огромную семью Смирновых, в которую стремительно проник и сразу стал своим. Вполне возможно, что я ничем не отличаюсь от этой Аси, которой в жизни меньше повезло, чем мне…

— У тебя есть какое-нибудь смешное детское прозвище, Мальвина? — рисую пальцами и обвожу ногтем острый угол выступающей небольшой лопатки. — Приятно?

— Да, — подставляется и прикрывает глазки. — Цыпленок, наверное? — от наслаждения сильно сокращается, дергается и в ладонях прячет почему-то покрасневшее лицо. — Господи, что ты делаешь?

— Цыпленок? — я подключаю губы и язык. — Тшш, лежи спокойно, а то, — выставляю зубы, осторожно клыками прихватив тоненькую кожу, оттягиваю и смакую, увлажняя поры, — укушу!

— Так меня называла мама. Ну… То есть, мама Аня. Понимаешь? — вполоборота обращается ко мне, а я, чтоб ее, уже плыву.

— А почему? Ты была желтенькой? Тогда, наверное, канарейка. Лимончик? Нет? Настаиваешь на цыпленке?

— Я была очень маленькой и всегда взъерошенной. До восьми лет ходила Марьей Нерасчёсанной. Волосы, — трясет головой, на которой ее богатство собрано в высокий разлохмаченный пучок, — тяжело было собрать во что-то подходящее. Косы или хвосты, например. Понимаешь? Никто не желал с этим связываться, а постричь их я не разрешала. Пищала и забивалась в самый дальний угол, отбивалась, как могла. Вот так! — она приподнимается, расставляя руки, согнув их предварительно в локтях. — Растопыривалась и застревала там, где находилась.

— Попробуй найди, да?

— Ага. Я была похожа на птенчика, который неудачно вылупился и тут же выпал из гнезда. Очень светлые волосы… Альбинос, наверное, но с голубыми глазами. Ты представляешь, а я ведь потемнела. Костя?

Я не люблю блондинок. Терпеть их не могу. Наверное, потому что в своей жизни натуральных девочек с природным цветом не встречал.

— Угу…

— А у тебя? У тебя было смешное прозвище?

Мать называла дорогим Котёнком, а Юля — Костяникой.

— Нет.

— Не может быть, — отвлекаясь на завозившегося в своем гнезде ребенка, Ася дергается и подбивает плечиком мой подбородок. — Ой, извини…

Уж больно жалкие слова до приторности надоели, я подминаю синеглазку под себя и, прищурив взгляд, рассматриваю ту, которую сегодня предполагаю неоднократно взять.

— Я отъеду на пару часов, Цыпленок. Работа не отпускает, но это ненадолго. Подпишем документы, ударим по рукам, я обязательно отвешу щелбанов Фролову и сразу же назад.

— Цыпленок? — упирается мне в плечи. — Ты настоял на том, что день будет без моих клиентов, а сам…

— Цыпа-Цыпа, если угодно. Так вышло, Ася. К восьми вернусь. Обещаю. Короче, будь готова!

— К чему? Не командуй, пожалуйста.

Не терпит приказного тона, не желает подчиняться, хотела бы играть исключительно на первом плане и только в главной роле? Не хочу разочаровывать и обижать, но до подобного курочке еще расти, попутно развиваясь и оттачивая приобретенные с походом яркие таланты.

— Будь готова к закреплению полученного результата, — опускаюсь ниже, уже касаюсь грудью и прилипаю животом.

— А разве результат получен?

— Остришь?

— Нет. Интересуюсь просто.

— Заодно и проверим.

— Зачем пугаешь?

— И в мыслях не было, — нагло ухмыляюсь, не отводя глаза, вытягиваю губы и подбираюсь к женскому лицу, которое как будто отдаляется. — Ася, ты исчезаешь? Не третируй песок, лежи спокойно, а то…

— Я неумеха, Костя, — она проводит пальцем по моей щеке, обводит скулу, скребет по челюсти, придавливает бугорок на подбородке и несмело оттягивает нижнюю губу. — Я учусь…

— Учишься? — хмыкнув, опускаюсь, располагаясь полностью на ней. — Зачем?

— Чтобы соответствовать, — я слышу, как сбивается ее дыхание, как бьется сердце, тараня острыми ударами мою грудную клетку. — Вот увидишь…

— Не выдумывай, Цыпленок. Нет понятия «полное» или «неполное соответствие» или «образование» в подобном деле. Тем более в том, что ты, если я, конечно же, не ошибаюсь, имеешь в виду…

— Ну, ты же понимаешь, о чем я говорю, — теперь пытается оттолкнуть и сбросить жесткие оковы.

— У-у-у…

Меня интересуют только губы, скулы, выступающая челюстная кость, подрагивающая венка на виске и потайное место за аккуратным ушком, от прикосновения к которому у Мальвины однозначно сносит крышу — она тихонько едет, а соскользнув и потеряв конек, плывет. Жена лукавит, обманывает или притворяется, возможно, набивает цену, когда пищит о том, что ни черта не знает. Ей это и не надо. Достаточно того, что я уже осведомлен о «злачных» эрогенных зонах, на прикосновения к которым Цыпленок моментально реагирует и разрешает ласку. Жена по-прежнему стесняется, краснеет и опускает голову, когда я обвожу ее соски, задевая большие ареолы, но покорно… Терпит все, что я с ней вытворяю?

«Ася, ничего не поделать, но встреча затягивается» — еще раз посылаю сообщение в наш семейный чат. — «Очень жаль. Чем ты занимаешься?».

«Купаю Тимку. У вас там все нормально?» — отвечает мне жена.

«Да. Грубая ошибка в договоре, юристы заново вычитывают текст, а Сашка, кстати, принес чудесные цветы, которыми предлагает мне задобрить маленькую девочку с красивыми глазами. Надеюсь, ты поужинала?» — взъерошиваю волосы, носом шумно забираю воздух, посматриваю злобным взглядом на приунывшего Фролова, который, как это ни странно, совсем не смотрит на меня, зато усиленно печатает что-то важное на очередном машинном бланке.

«Я буду ложиться спать…».

А-а-а-а! Я так и знал. Знал, что этим все закончится.

— Долго? — сверкаю глазами. — Не люблю повторять задуренную фразу о том, что…

— Я же говорил? — начальник финотдела заканчивает предложение за меня.

— Мы запросто могли с этим расправиться в понедельник, Саша. Действительно! Я обещал жене и сыну побыть с ними рядом. Ты заверил, что все как будто на мази и юридическая сторона вопроса навсегда закрыта. А что по факту? Вавилов не доволен пунктом номер три, я тащусь от пункта номер восемь, и всем нам очень весело от того, что третья редакция простого свода правил никак не приобретет законченный, устраивающих абсолютно всех нужный вид…