Воздух вокруг застыл, в нем не никакой влаги, казалось, будто молитвенная песнь смогла разогнать дождь, но она просто окрасила его в алый цвет. В воздухе гремели черные молнии, которые освещали землю и мое тщедушное тело, что застыло, не в силах сделать шаг в сторону. Земля под ногами стала казаться живой, разумной плотью, что двигалась в такт чьим-то одичалым движениям, пытаясь утопить меня в себе. Но куда хуже было слышать именно песню, что текла из проклятой башни, подобно тягучей слизи пробираясь к краю сознания, одолевая его, подчиняя себе. Казалось, что впервые в жизни, я ощущала подобную молитвенную силу, переполняющую мысли и овладевающей душу, которая прямо сейчас пронзает меня насквозь, пригвоздив к земле, беспомощно бросив на растерзание. Я не понимала слов, но их и не было, те текста, что текли сейчас подобно крови, не были осмысленным, я не знала, кому молился жрец, подобное... было хуже чем все, о чем мне рассказывала Аколит, никто из богов не желал слушать подобное, проклятое пение, что гноилось в своих эмоциях, настолько искренних, и от того ужасных, что подобное было попросту невозможно принять за прошение к какому-либо божеству. Это было древнее чем наши текста, это вызывало к чему-то, что погибло очень давно, еще до того, как мир озарился искрой человеческой мысли, к чему-то, что видело бескрайнюю тьму, и потому… та отчаянная, остервенелая в своей ненависти песнь, которая разливалась по деревне, казалась столь порочной, что мне было попросту больно. Вся моя сущность изнемогала от нее, свет в душе, который многие принимали за Их дар, обжигал, впитывался в тело, сковывал движение. В молитве не было фальши, она не скрывала свой истинный, темный облик, наслаждаясь тем кошмаром, безумием и проклятьем, что творила. Голос жреца, что исполнял ее, не мог измениться в своем одичалом пении, это был не человек, страждущий крови зверь. В словах не было мыслей, не было личности, только животная ярость, смешанная с такой отчетливой ненавистью, что поросший на зданиях мог истлел, обратившись пеплом, рассеянным диким ветром. Бушующим вокруг нас, поглощая в себе, словно ураган.

Меня настигли видения, подчинив себе мой разум, но не овладев телом, которое по-прежнему стояло в грязи, забывшись о собственном существовании. Я видела то, о чем пел жрец, слова, бывшие лишь недавно воем, ревом и шипением, обретали свой сакральный смысл, что растворялся в крови. Я слышала историю предательства, взявшее свое начало за тысячелетия до того дня, как была рождена я, задолго до того, как здесь был построен этот форпост, и как возводилась на останках выжженного мира наша Империя, это все было прахом, ошибкой в глазах жреца, и в обезумевших зрачках того, кому он возносил свою молитву. В песне воющего на луну безумца, в веках остались века мрачной, нескончаемой ночи, когда весь мир оказался уничтожен, стерт с лица земли войной богов, и на его вырванных хребтах, на вспоротых венах, на растерзанной плоти, бродили брошенные богами существа, что в отчаянной ненависти к собственным сущностям уходили в глубины, рыли тоннели, ведущие к самым низинам мироздания, умирая от собственных рук, лишь бы избавить мир от себе подобных, обрести покой. Молитвенная песнь с вожделением шептала мне о том, что эта будет участь нашего мира, что вскоре, всем предстоит очиститься, раскаяться и умереть, под предводительством единого Бога, порочного бога, созданного чуждыми ему руками и выпущенного в мир ужасающим творением, что единственный, смог узреть всю правду. Бога, который разорвал собственные оковы, который на века опустил мир в новую эру, своим ревом провозгласив века алых ночей, отголоски которых до сих пор будоражат жрецов и магов на всей земле. И я видела их. Века проносились передо мною, мелькая отрывочными образами кровавых вспышек и нескончаемого волчьего воя. Мною было увидено, как над миром восходит алая луна, как ее свет меняет людей, заставляя тех убивать свои семьи, разрывать голыми руками детей и лакомиться плотью себе подобных, не видя для себя преград. Я видела, как из опустевших деревень, из пылающих городов и разрушенных форпостов, дергаясь, обращаясь в животных, порой вступая в бои между собой, уходят сотни обезумевших, расписанных кровавым узором людей, забывших о своей сущности. Жрец пел, как должен будет гореть мир вокруг, как обращённые люди свергнут небеса, зальют их кровью, уничтожив порочных, ложных богов, как в конце концов… Мир заново родиться в своем величии, отнятном у него веками назад, но в которое мы обязаны вернуться. И как каждый, кто оказался достаточно силен, чтобы пойти следом за неизвестным богом, будет вознагражден в новом мире, очищенном от демонов, богов и людей. И я видела то, как они добьются этого. Как волны крови захлестывают пылающую землю, как к небесам взмывают орлы, несущие в своих клювах куски плоти, как вороньи стаи затмевают солнце, в тени своих крыльев позволяя резвиться волкам, пожирающих плоть сотен тысяч умерщвленных, бьющихся в агонии боли и конвульсиях. Жрец пел, как из-под земли вырвутся запертые в них дети забытой богини, оживленные пролитой кровью, как согнется мир под поступью величественного бога. И как наконец, все затихнет… не останется ни боли, ни счастья, ни света, ни тьмы. Песня медленно заканчивалась, в воздухе вновь и вновь повторялся ее мотив, эхом отражая боль и власть, что сочилась в песнопении. Хрипящий голос наконец оборвался, все закончилось, оставив меня в чарующем, бессознательном трансе. Один на один против зверя, который сейчас... Не имел даже малейшего уголка в сознании, что пыталось понять то, что я увидела. Мне рассказали о целом мире, почти что… Подчинили его мыслям, витающим вокруг, словно живые. В отголосках песни слышались призывы к убийству, к причинении боли, к любому возможному насилии, и неважно кому… Враг, друг, брат или мать… Песни было плевать, чья кровь льется, в этом, я видела схожести с владыками, возможно, обманом подчинившими себе воинов семьи Вир… Что находились здесь веками назад. Но нет, в песни жреца… Была жизнь, был смысл, он желал смерти всему, в том числе демонам. Он знал, за что проливает кровь и за что будет убит, нечто высшее теплилось в словах, что-то большее, чем простая резня, которой желал Симиэль, будь вовеки проклято его имя. Песнь призывала измениться, песнь звала к новому миру, очищенному от грехов и соблазнов, к новой ветви развития, другому пути... Это был вовсе не зов Владыки, в нем теплилась вера, которую нельзя уловить в тех текстах демонологов которые я знала благодаря Аколиту Войн. Наши молитвы были иными, это была просьба, мольба, в текстах демонов лишь эмоция, устрашения, угрозы. Здесь… читался призыв, жестокий указ, который не имел ничего общего с тем, что мы называли песнями, с тем, что называлось проклятыми текстами демонов, это не заслужило иного названия, кроме как вожделенная молитва. Песнь, словно живая, обвивала тебя, подчиняла мысли, в тоже время открывая глаза, позволяла увидеть нечто, скрытое под коркой веков, почувствовать связь с тем временем, ощутить вековые проблемы, рожденные в горниле мироздания. Я не могла противиться этому, блаженно вдыхая и выдыхая кровавый воздух, пытаясь осознать то, что проскальзывало перед глазами, ощутить это. Мне казалось, будто сейчас, мне открылись секреты, спрятанные давным-давно… Но которые мне просто необходимо было изучить, понять их суть, обуздать… и подчинить.

Воля покинула мое тело, я пыталась устоять на ногах, блаженно прокручивая в сознании ужасную песнь, не заботясь ни о чем, лишь постепенно приходя в себя. В это же время, пока из развалин башни, дыша подобно вихрям бури вокруг, выходил огромный медведь, с грязной, изрытой ранами шкурой и поступью, сравнимой с громом. Это чудовище было в три раза выше чем я, его тело казалось искусственно раздутым, будто бы внутри него были туши множества себе подобных. Серебристая шерсть, что порой выглядывала из под грязи, была покрыта кровью, из тела торчали сломанные мечи, стрелы и копья, которые давно заросли плотью, оставшись в теле медведя словно трофеи, горькое напоминание о тех, кто пытался его убить, но сами сложили головы. Лапы, по размеру и толщине, сравнялись с срубами деревьев, медленно перебирая их по земле, он оставлял в мягкой, податливой грязи, глубокие раны, его когти и вправду оказались размером с клинки, отточенные о деревья, они блестели под каплями алой воды. Дождь быстро окрасил всего медведя в кровавые, гранатовые тона, багряные облака словно зависли над этим местом, не переставая поливать деревню своими глубоко красными слезами. Но даже в сравнении с остальным, морда медведя была… чем-то неправильным, словно… Словно жрец лишь недавно сражался с ним, и судя по всему, смог выиграть, подчинить его себе. Голова зверя практически полностью превратилась в кашу из мяса и застывшей плоти, которая покрылась отвратительной, черной коркой гноя. На его морду был надет явно маленький для него ошейник из грубой, вареной кожи, который стискивал морду так туго, что было видно как мясо и кожа выпирает из свободных отверстий, чуть свисая и колыхаясь при движении. Его глаза были безбожно выколоты, пустые глазницы имели в себе пустоту, в глубине которой находились кровавые разводы, и бьющиеся вены, зато не переставал дергаться черный нос, вынюхивающий пространство перед ним.