… Виновен ли подсудимый?

… Виновен по всем пунктам.

Виновен!

Виновен по всем пунктам!

А ведь он был ни в чем не виновен, и ему оставалось лишь кричать от ужаса, когда люди шерифа схватили его. Нет! Не смейте! Не трогайте меня! Я невиновен! Убийца на свободе! Убийца среди вас! Я не убивал!

Если бы только эту гнусную трактирщицу тоже убили, то свидетелей не осталось бы. Но в суматохе о ней забыли.

Если бы…

Поначалу он думал, что ослышался. Виновен по всем пунктам — как это понимать?

Возможно, когда государственный обвинитель спросил его про старую наследственную вражду, начавшуюся в 1820-х — мол, питает ли он злобу, не хотелось ли ему отомстить, — возможно, ему следовало дать более развернутый ответ, вместо того чтобы, не разжимая губ, бросить: «Нет».

(Потому что среди убитых было двое Варрелов, один — мужчина за пятьдесят, другой — ровесник Жан-Пьера. Он утверждал, будто не знал, что это Варрелы, что маловероятно, так как — клеветница-трактирщица на это особенно напирала — в Долине все друг дружку знают. А уж Бельфлёры с Варрелами подавно.)

Жан-Пьер лишь повторял ранее сказанное: он рано ушел из таверны, его подвез коммивояжер, спал он на сеновале, потому что не хотел тревожить родных. (Иеремия, его отец, мучится бессонницей, а мать, Эльвира, страдает «от нервов».) Когда за ним приехали шериф с помощниками, вытащили его с сеновала и избили так, что кровь из носа закапала на грязную, уже перепачканную кровью рубаху, Жан-Пьер не мог взять в толк, почему они явились и о чем говорят. Они должны были предъявить ордер на арест, но он никакого ордера не видел.

Ах, если бы они с Ньюманом стали партнерами, если бы воплотили свою мечту и воссоздали в Штатах парижскую ратушу Отель-де-Виль! Каким плодотворным и невинно-прекрасным было бы их сотрудничество!

Но в мальчишеском запале он навсегда оскорбил своего старшего друга, и теперь жизнь его пошла прахом. Когда это случилось, Жан-Пьеру было всего тридцать два. Окрестности Лейк-Нуар имели дурную славу из-за судов Линча, убийств, поджогов и воровства, а еще постоянных издевательств над индейцами, однако никогда прежде эти места не знали такого ужасного злодеяния, какое сотворил «Иннисфейлский мясник» — молодой мужчина с интересным, удрученным лицом. Его портрет печатали в газетах до самого Западного побережья — «Иннисфейлский мясник», убивший одиннадцать человек, утверждающий, будто ничего не помнит, настаивающий на собственной невиновности, полной невиновности, причем с такой пылкостью! Разумеется, газетчики вытащили на свет Божий историю о древней вражде между Бельфлёрами и Варрелами, хотя на открытых слушаниях дела Жан-Пьер неоднократно заявлял, что не знал об их присутствии в ту ночь в таверне… Однако никого это не убедило, и его молодая жизнь пошла прахом. Ошарашенный, он ушам своим не поверил, услышав вынесенный старым Петри приговор. Вся жизнь плюс девяносто девять лет, плюс девяносто девять лет… Присутствующие в зале суда зааплодировали. (Потому что местные жители считали, что смерть через повешение — десять минут агонии, не больше — чересчур мягкое наказание для Жан-Пьера.) «Но, ваша честь, я невиновен, — прошептал Жан-Пьер, и когда его обступили люди шерифа, он закричал, — говорю же, я невиновен! Убийца на свободе! Убийца среди вас!»

Итак, Жан-Пьер Бельфлёр И, внук миллионера Рафаэля Бельфлёра (которому лишь чуть-чуть не хватило до головокружительной политической карьеры), был заключен в государственную тюрьму Похатасси и осужден на пожизненное заключение плюс 990 лет.

Увидев высокие стены тюрьмы, он лишился чувств, и его пришлось приводить в сознание, и он снова выкрикивал, что невиновен, невиновен в преступлении, за которое его осудили, что это чудовищная ошибка. Да-да, посмеивались охранники, все вы так говорите.

В то время в государственной тюрьме Похатасси, рассчитанной на 900 заключенных, пребывало около полутора тысяч человек. Обычно, увидев впервые высокие серые стены, заключенные падали в обморок или кричали. Стены высотой более тридцати футов были видны издалека, а в шестигранных сторожевых башенках, увенчанных готическими куполами, коротали дни охранники, вооруженные карабинами и винтовками. Тюрьма, спроектированная по образцу французских тюрем-замков, к которым нанятый штатом архитектор отчего-то питал особое пристрастие, располагалась на неровном выступе над суровой рекой Похатасси, в том самом месте, где, согласно легенде, вода окрасилась кровью первопоселенцев Колонии Массачусетского залива, забравшихся чересчур далеко на запад и убитых индейцами-мохоками. Возведенная в конце XVIII века, тюрьма приходила в упадок (стены постепенно разрушались, обнажая ржавые железные прутья), однако по-прежнему сохраняла уродливое величие, присущее средневековым крепостям, а ее огромная столовая с колоннами, арками и тяжелыми коваными решетками на окнах до боли напоминала несчастному Жан-Пьеру о вкусах его деда. Забавно, но в этом ужасающем месте царил дух религиозности.

Кажется, Жан-Пьер заранее знал, что обжалования по его делу, безупречно составленные и направленные в Верховный суд штата, обречены, потому что почти сразу погрузился в апатию и воспринимал окружающую обстановку со свойственной Бельфлёрам отстраненностью, приводившей в бешенство не только его сокамерников, но и некоторых охранников. Его первая камера была площадью пять на восемь футов, сортир представлял собой ничем не прикрытую дыру в полу, еда была отвратная (и неразличима на вкус), одежду ему выдали нестиранную и на несколько размеров больше его изящной фигуры, грязный матрас служил обиталищем клопов, а единственное выделенное ему одеяло одеревенело от грязи и засохшей крови; повсюду шныряли тараканы и бегали крысы не меньше фута в длину, большинство других заключенных, судя по всему, страдали от болезней, физических или душевных — они неподвижно сидели на койках или на полу или шатались словно зомби; пять или шесть лет назад здесь подняли мятеж, в котором было убито семеро охранников, и с тех пор они отличались особой жестокостью. Но Жан-Пьера ничто не интересовало.

Какое-то время единственное, что он испытывал, это глубокий стыд — стыд за то, что стал причиной нового унижения Бельфлёров, ведь теперь репутация семьи была испорчена на долгие годы. (И, как сказал его брат Ноэль, плача от бессилия, тот факт, что он невиновен, делал ситуацию просто невыносимой… Когда, много позже, арестовали Харлана, тот и впрямь был виновен и открыто признавал свою вину — он убил нескольких человек, и каждое его слово, каждый жест несли печать его благородного гнева. Он совершил убийства, он отомстил, потому что должен был отомстить, — а потом погиб за это. Он действовал во всех отношениях героически. В отличие от бедняги Жан-Пьера, невиновного, и от этого неприглядного, как попавшаяся в ловушку ондатра. Его судьба была сущим оскорблением для всех.)

Всем желающим выслушать его, охранникам, без малейшего на то повода тычущих его локтем в грудь вместо приветствия, Жан-Пьер тихо рассказывал о своей невиновности. Он вел себя вежливо и скромно и давно уже перестал кричать. Если исправительное заведение должно приводить к покаянию, говорил он, и если сюда по ошибке заточили невиновного, то в чем он может каяться?.. Разве подобная несправедливость не подрывает саму суть исправительных учреждений?.. Порядочные денежные суммы, ежемесячно получаемые Жан-Пьером (а со временем, благодаря игре в покер и бридж, в которых порой участвовали и охранники, эти суммы росли) позволяли ему приобретать сигареты, конфеты, сахар (в тюрьме сахара не давали, но каждое утро, каждое проклятое утро заключенных кормили холодной овсянкой, то клейкой, то водянистой, порой полной дохлых долгоносиков) и другие приятные мелочи, и, разумеется, он платил охранникам, как платил бы любым наемным слугам, поэтому спустя время грубое обращение сошло на нет, однако лишь через несколько лет Жан-Пьера перевели в более просторную камеру, предназначенную только для него и его компаньона-телохранителя (таких юношей за несколько десятилетий было пятнадцать или двадцать, и всех калечили или убивали их преемники — крепкие, честолюбивые здоровяки, рвущиеся прислуживать Жан-Пьеру Бельфлёру II). Но такое влияние появилось у Жан-Пьера далеко не сразу, прежде всего потому, что выглядел он сломленным, а говорил, в манере робкой и покорной, всегда только о своей невиновности, причем, как замечали охранники, одними и теми же словами, так что его настоящий характер никак не проявлялся. Поэтому, когда он снова принимался излагать смехотворные аргументы об исправительном заведении, которое должно учить раскаянию, и о невиновном, которого заточили туда по ошибке, охранники разражались хохотом и еще грубее толкали его в грудь.