После этого Европа с каждым днем блекла: гостиничные номера не выдерживали никакой критики, гиды оказывались жуликами, «шедевры искусства» наскучили однообразием (бедняге Жан-Пьеру чудилось, будто его путешествие зациклилось, и он возвращается в страны, с которыми, как он полагал, раз и навсегда распрощался). Поезда прибывали с опозданием или вообще не приходили, мосты сносили наводнения, повсюду бродили тиф и грипп. (Как-то раз Жан-Пьер на протяжении четырнадцати часов с ужасом ждал первых симптомов гонореи, после чего еще долгое время не мог прийти в себя и соблюдал целибат.) Дожидаясь, когда закончится надолго зарядивший дождь — что за странная напасть, говорили и постояльцы и служащие отеля, застрявшие в швейцарской гостинице, — Жан-Пьер, не теряя времени, научился у англичанина по фамилии Фейрли, который так же мучился от скуки, хитростям, позволяющим преуспеть в покере и даже в бридже — навыку, который пригодится ему позже в тюрьме Похатасси.
И когда путешествие внезапно прервалось, когда вместо ожидаемого банковского чека Жан-Пьер неожиданно получил от отца телеграмму с малодушными извинениями и вернулся домой с радостью, которую, однако, скрывал (перед лицом родных он пылал от негодования, говоря, что получил злополучную телеграмму именно в тот момент, когда его пригласили на ужин «в один из старейших домов Европы»), он попытался освоить премудрости управления поместьем Бельфлёров. Впрочем, эта непростая наука была по зубам разве что финансовому гению (каковым в понимании Жан-Пьера был его брат Хайрам, проваливший учебу на юридическом факультете — собственно, он покинул Принстон без диплома бакалавра)… И как узнать, часто спрашивал Жан-Пьер, каким курсом двигаться, если рынок то падает, то укрепляется согласно собственным причудам, а управляют им проходимцы и богатство совершенно не зависит от ума или нравственности? (Ведь более высоконравственного человека, чем его отец, еще поискать, и при этом никто в Долине в последние годы не потерпел такие гигантские убытки, как Плач Иеремии со своей «лисьей фермой». «Теперь, — говорила Эльвира, — над ними смеются даже Варрелы, эти отбросы общества».)
Иногда Жан-Пьер ездил в Порт-Орискани и Вандерпол, причем порой даже не объяснял необходимость поездок «семейными делами». Изредка он наведывался и в Нью-Йорк (дом на Вашингтон-сквер продали задолго до этого), и все чаще пропадал в Нотога-Фоллз, Форт-Ханне, других прибрежных городишках и в Иннисфейле — напрямую туда от замка было около восемнадцати миль, объездным путем выходило намного дольше (как минимум миль тридцать пять) — по Иннисфейл-роуд и по Старой военной дороге, а затем по грунтовой Бельфлёр-роуд до озера; его бы и выбрал любой нормальный человек, если он не индеец или не сумасшедший (как опрометчиво заявил адвокат Жан-Пьера). А уж скакать на вороной лошади по незнакомой и опасной местности… да еще если всадник неопытный и к тому же боится лошадей…
В ночь резни в «Иннисфейл-хаус», самой большой и злачной таверне в окрестностях, Жан-Пьер, по его собственным словам, ехал из Нотога-Фоллз в Иннис-фейл, и пассажиров экипажа вместе с ним было еще несколько, среди них и его новый знакомый из Миссури Вулф Куинси. Жан-Пьер утверждал, будто обратно — в деревню Бельфлёр — его подвез коммивояжер на запряженной мулами телеге, груженной всякой всячиной, но в основном колючей проволокой. (К сожалению, коммивояжера отыскать не удалось. Никто из пассажиров Жан-Пьера не запомнил, как и кучер экипажа, хотя прежде, во время других поездок, он его видел. Несмотря на это, свои слова Жан-Пьер рьяно отстаивал и не отказался от них.) Что именно происходило в «Иннисфейл-хаус» с полуночи до половины третьего ночи, Жан-Пьер просто не знал. Не знал, и всё тут.
Одиннадцать человек, один за другим, были убиты. Многих застрелили в упор, еще кого-то зарезали, кровожадно перерезав глотки. У двоих скончавшихся от огнестрельных ран было также перерезано горло. Как это случилось — как один-единственный человек оказался способен на такую чудовищную резню, — не знал никто. Вероятно, некоторые вполне могли оказать сопротивление, однако никто не защищался — даже Вулф Куинси умер без борьбы. (Когда пытались поставить виновность Жан-Пьера под сомнение, то, как правило, вспоминали о его убитом друге Куинси. Жан-Пьер восхищался и отчасти зависел от него, потому что Куинси, даже выпив, умел держать себя в руках намного лучше, чем он сам, и когда они просиживали всю ночь за игрой, то Куинси с почти материнской заботой приглядывал за Жан-Пьером. Это был добродушный толстяк родом из Массачусетса, позже перебравшийся в Миссури, прекрасный собутыльник и партнер по карточным играм, чьим единственным недостатком была его склонность похваляться военными подвигами: сколько человек он убил, сколько лошадей украл, сколько пуль в него выпустили — судя по шрамам, которые он показывал взволнованному Жан-Пьеру, по меньшей мере с полдюжины. Куинси был последним человеком на Земле, утверждал адвокат Жан-Пьера, чьей смерти мог желать обвиняемый.)
Но в старомодно обставленной судебной зале эти слова, отскочившие от стен коротким эхом, прозвучали неубедительно.
Судья Финеас Петри признал Жан-Пьера — при отсутствии улик — виновным в убийствах без смягчающих обстоятельств и приговорил к пожизненному заключению плюс десять раз по девяносто девять лет.
Улики у обвинения имелись лишь косвенные, а единственная свидетельница — зловредная жена хозяина таверны — признавала, что едва не упала в обморок от страха, когда выглянула из окна на втором этаже и увидела удалявшегося во мрак по узенькой, ведущей к холмам тропинке всадника. Самого всадника она не разглядела и опознать убийцу не могла, но утверждала, что, «ясное дело», это был Жан-Пьер Бельфлёр — она и раньше слышала, как он, напившись, громко грозился всех поубивать, и из-за ужасного нрава его неоднократно выдворяли из таверны. Разумеется, это была клевета. И Жан-Пьер возражал. Он уехал из Иннисфейла еще до полуночи и вернулся домой около трех часов утра. От усталости он повалился спать прямо на сеновале — не хотел тревожить семью… Да, возможно, он слегка перебрал, и события той ночи помнил смутно. Одно он знал наверняка: эти обвинения — гнусный, возведенный на него поклеп. А «Иннисфейлский мясник» — как быстро газетчики ухватились за отвратительное прозвище, как стремительно лицо Жан-Пьера, хмурое и встревоженное, узнали жители всего штата! — разгуливает на свободе, получив индульгенцию на дальнейшие убийства, в то время как он, Жан-Пьер, жертва нелепых обстоятельств, приговорен к заточению.
Жена трактирщика снова и снова рассказывала свою идиотскую историю. Всадник на лошади ускакал в сторону Лейк-Нуар, к холмам; у черной лошади имелось три белых «носка», а грива и хвост были коротко острижены; Жан-Пьер всегда отличался вспыльчивостью и злобным характером. «Он как ребенок, — говорила трактирщица и утирала слезы, — ребенок, который притворяется взрослым и всячески дурачит всех, чтобы его таким и считали… Но иногда он — сущий дьявол. Когда напивался — тут хоть святых выноси. Вечно дебоширил, и тогда его друг, что из Миссури, вытаскивал его на веранду и, наверное, обливал холодной водой. Впрочем, даже это не очень помогало. (Но когда на перекрестном допросе адвокат Жан-Пьера, поджав губы в усмешке, спросил женщину, почему же они с мужем пускали этого «дьявола» в свое заведение, она, заикаясь, промямлила: «Понимаете… почти все они… многие мужчины… Они все такие… в общем…» — и толпа в зале суда разразилась смехом.)
Но, несмотря ни на что, его признали виновным. Все двенадцать присяжных, которые на первый взгляд казались людьми беспристрастными и непредвзятыми. (Хотя, конечно, никто в Долине не мог относиться к Бельфлёрам «непредвзято».) Говорят, что присяжные, возвращаясь в суд с решением «виновен», стараются не смотреть на обвиняемого, однако на том суде присяжные, очевидно, смотрели на Жан-Пьера. Они откровенно глазели на него, изучали с искренним интересом, как ядовитое, но занимательное насекомое.
