Да, Юэн не умер, но и нельзя было сказать, что он остался жив; это был уже не тот Юэн Бельфлёр, которого все знали.
Он пришел в сознание приблизительно через сорок восемь часов после нападения, в палате интенсивной терапии; глаза у него бешено вращались, бескровные губы шевелились, он пытался схватить за руку дежурную медсестру, а его первые слова, хотя и еле внятные, были «кровь» и «крещение». Потом он снова впал в забытье и находился в полукоматозном состоянии еще двое суток, а когда пришел в себя уже окончательно, то Ноэль и Корнелия (единственные, кого пускали к нему в палату, — Лили была невменяема и безутешна) пришли к выводу, что этот Юэн ничем не напоминал их мальчика.
Сын их узнал, и казалось, он в полной мере осознает, что находится в палате, в больнице, что ему сделали сложную операцию на мозге, и детально помнил произошедшее с ним «несчастье». Только говорил он почти шепотом, в смиренной, даже покаянной манере; его родителей встревожило, что он ни словом не упомянул о покушении — конечно, он знал, что кто-то пытался его убить, но не выказывал ни гнева, ни досады и даже не пытался предположить, кто был его убийца. (Которого так и не нашли, хотя местная полиция провела масштабное расследование. Если бы только Розалинде удалось мельком увидеть злодея!.. Но, конечно, она не могла его видеть, никто во всем здании его не видел, даже привратник у входа; а оружие — самый заурядный «кольт» сорок пятого калибра, найденный недалеко от дома, в переулке, оказалось невозможно отследить.)
Так что Ноэль с Корнелией с самого начала заподозрили, что случилось нечто непоправимое; разумеется, они были рады, что их сын остался в живых: много ли людей, даже такого богатырского сложения, как Юэн, выжили бы, получив пять пуль в грудь (чудесным образом, все они прошли навылет, не задев жизненно важных органов), серьезное ранение в плечо и еще одну пулю в череп!.. Он потерял много крови и был доставлен в реанимацию в состоянии глубочайшего шока. Но Юэн, который пришел в себя, тот Юэн, который держал их за руки и утешал; который нежно (и виновато) говорил с женой и расплакался от счастья при виде Альберта и Виды, и был так обходителен с медсестрами — такого Юэна они никогда не знали.
Он говорил мягко, смиренно, заливался краской при упоминании обстоятельств своего «несчастья» (у него буквально не поворачивался язык говорить о Розалинде, о пентхаусе и своей «грешной жизни», кроме как вскользь); только однажды, находясь в санатории, когда ему уже разрешили много гулять по склонам с подстриженной травой в сопровождении одного-двух членов семьи, он завел разговор — и то нерешительно, словно оправдываясь, — о перенесенном испытании и необходимости вследствие этого изменить свою жизнь.
Разумеется, тихо говорил он, я оставлю свою должность. Да уже, собственно, оставил. Зная все, что он знает о жизни, о природе греха, о крещении кровью, о том, что Спаситель наблюдает за каждым нашим шагом, он не может продолжать свои житейские занятия; одна мысль об этом наполняет его стыдом. (Он носил при себе оружие! С обожанием глядел на винтовки, полуавтоматы, дробовики! Душа его теперь скорбела.) Поскольку у него нет тайн от них, да и ни от кого вообще, он хотел бы показать им письмо, которое написал своей бывшей любовнице, полностью разрывая с ней отношения и предлагая оставаться в квартире сколько ей будет угодно — хотя не мог удержаться, чтобы не попросить ее задуматься о саморазрушительной жизни, которую она ведет и которая однажды может привести ее в ад. Его родители и жена благоразумно отказались от права прочитать это письмо, и оно было отправлено заказной почтой на имя Розалинды Макс и осталось без ответа. (Но квартиру она, конечно, сохранила, как и машину и все остальные его подарки, в том числе, парные портреты.)
Время шло; Юэн поправился и окреп и начал высказываться все более открыто и с большим чувством, о своем «крещении». Очевидно, что он умер, или почти умер, и в самый миг смерти, когда он должен был вот-вот покинуть этот мир, перед ним явился Иисус Христос собственной персоной и строго воззвал к нему — потому что еще не пришло его время умирать; как он мог умереть, когда еще не выполнил свое земное предназначение! Пусть он падет на колени и примет крещение. Так сам Иисус крестил Юэна его собственной кровью. (Он коснулся ран на его груди и даже макнул палец в рану у самого сердца, ведь он должен был намочить руки для крещения.) Они находились вдвоем очень, очень долго; Юэн стоял на коленях, а Христос рядом, наставляя его, и говорил Он не столько о греховности его прошлой жизни — ибо Юэн и сам это осознал с тех пор, как пелена спала с его глаз и он прозрел, — сколько о жизни предстоящей, а будет она чрезвычайно трудной. Он встретит сопротивление, особенно со стороны тех, кого он любит; особенно — со стороны родных (ведь даже Лили, будучи «религиозной», верила не истинно) Но он должен набраться мужества, никогда не опускать руки и помнить обстоятельства своего крещения, помнить о Христовой любви; и, пусть весь мир смеется над ним, он должен исполнить свою судьбу и воплотить свое призвание на земле.
Они глядели на него, потеряв дар речи. Их лица одеревенели от горя. Ах, Юэн! Что же произошло с Юэном! Нашим Юэном…
Лили все плакала и снова потеряла над собой власть. В исступлении она почти выла, мол, эта шлюха убила ее мужа! Почему полиция не арестует ее и не бросит за решетку? Конечно, Розалинда Макс сама стреляла в него… Весь город это знает!
Ноэль, Корнелия, Лея и Хайрам не знали, что и думать. Юэн был в ясном сознании, и все же он тронулся рассудком; очевидно, что его мозг не поврежден — и тем не менее… Гидеон навестил его лишь однажды и вышел прочь весь дрожа — от горя или от гнева, не знал никто: Юэн схватил его за руку и стал умолять уверовать в Иисуса Христа как своего Спасителя и пойти вместе с ним, Юэном, в паломничество к Эбен-Эзеру, что на западной границе штата; он умолял брата отречься от мирской суеты и посвятить себя Господу, пока еще не поздно. Вскоре стало известно — никто не знал, каким образом это случилось, а персонал клиники Маниту не смог дать объяснений, — что Юэн познакомился с неким «братом Метцем», утверждавшим, что является прямым потомком немецкого святого Кристиана Метца, сто лет назад основавшего секту, известную в окрестностях как «Истинное наитие». Сутулый бородатый старик с орлиным профилем действительно приходил в клинику, и они с Юэном провели на веранде несколько часов кряду в оживленной беседе… Но откуда он взялся… и откуда узнал про Юэна — этому суждено было навсегда остаться загадкой.
Со слезами на глазах Юэн объявил своим родным, что никогда не вернется в фамильный замок.
Он отрекается от всего своего имущества, за исключением десяти тысяч долларов, которые жертвует коммуне брата Метца в Эбен-Эзере, и, как только его окончательно выпишут из клиники, он отправится пешком туда, в коммуну, где останется жить до конца своих дней. Возможно, он когда-нибудь станет пастором Истинного наития, если брат Метц сочтет его достойным, но, конечно, у него нет никаких планов и амбиций: чего захочет от него Господь, то он и исполнит, отныне его счастье состоит только в этом…
И он не станет, обещал Юэн, докучать им проповедями об их загубленных жизнях. Эта гонка за деньгами, за властью — это безумная затея снова вернуть империю, которую некогда создал Жан-Пьер, затея, которая уготовила ему такую участь!.. Нет, он не будет докучать им; не этому учит Истинное наитие. Человек должен прожить жизнь по примеру христианской доблести, как сам Христос прожил Свою безгрешную жизнь.
Так говорил им Юэн, ласково. Я не стану проповедовать кроме как тем, кто хочет уверовать.
Его сослуживцы-полицейские и большинство знакомых в Нотога-Фоллз считали, что он их разыгрывает — пока не навещали его лично. И все уходили, как и Гидеон, в смятении. Потому что Юэн Бельфлёр не свихнулся — но и не был в здравом уме… Больше всего их обескураживало, что у него полностью отсутствовала жажда мести. Казалось, его совершенно не заботит ход расследования нападения; он резко сменил тему разговора, когда один из его подчиненных назвал ему имена нескольких подозреваемых из числа его бесчисленных врагов в округе. Да и сам он не делал никаких предположений. (А услышав версию о том, что бедная, отчаявшаяся Розалинда могла быть как-то связана с преступником, Юэн лишь прикрыл глаза и улыбнулся, качая головой.) Его сослуживцы были поражены произошедшей в нем переменой и, хотя они обсуждали эту тему, в подробностях, еще многие месяцы (в самом деле, «обращение» Юэна Бельфлёра давало пищу для споров даже тем, кто знал его лишь понаслышке), так и не смогли прийти к выводу: то ли пуля задела его мозг и он все-таки слегка повредился в уме, то ли он был сейчас куда более здравомыслящим человеком, чем раньше, всю свою прежнюю жизнь. Но все же нечто порочное, даже возмутительное виделось им в том, что шерифа, пусть и бывшего, совершенно не интересовали поиски опасного преступника.
