— Томаш! — вскричала Вайолет. — Что вы задумали? Зачем вы губите себя?

Он отвернулся, правда, не без учтивости, и продолжил прилаживать что-то внутри инструмента.

В то утро Вайолет почти заставила его съесть бульон с тостом и жареным беконом, который принесла ему в гостиную сама, на серебряном подносе; она тщательно закрыла за собой дверь, чтобы какой-нибудь любопытный слуга не вздумал подглядывать. Томаш все съел, правда, без аппетита. Было ясно, что он делал это, чтобы не огорчать ее; и все время посматривал на клавикорд (который в сиянии утреннего света выглядел еще великолепнее), а пальцы его непроизвольно дергались. Вайолет спросила, что с ним — почему он так часто выглядит несчастным… печальным — может быть, из-за тоски по родине?.. Или по жене? (Она говорила тихо, почти шепотом, дрожа от собственной смелости. Но Томашу, казалось, было все равно, или он просто не слушал. Родина? Жена? Несчастье? Он лишь пожал плечами, и взгляд его скользнул обратно, к клавикорду.)

— Ах, как же он красив! — воскликнула Вайолет.

Она поднялась, робко подошла к инструменту и взяла аккорд, наудачу, пальцами обеих рук. А потом еще раз, и сердце ее бабочкой затрепетало в груди.

— Какая красота, вы произвели на свет чудо! — прошептала она в экстазе.

Когда она оглянулась, Томаш смотрел на нее и на клавикорд с выражением чистого, немого обожания. По его впалым щекам текли то ли капли пота, то ли слезы, и сейчас он был, она видела это, в полном ладу с собой. Он буквально светился от тихого, безыскусного, священного восторга.

И вот в один чудесный, ясный, солнечный майский день Вайолет вошла в свою гостиную и увидела, что клавикорд закончен. Она знала, что это так, потому что Томаш положил на скамеечку вышитую зеленую подушку, на которой Вайолет собиралась сидеть во время игры.

— О, какая прелесть! — сказала Вайолет, подходя к инструменту.

Она нажала клавишу, и раздался тихий звук, точно колокольчик, невыразимо красивого тембра.

Она села и сыграла пассаж-другой, а потом часть простого рондо, из детского репертуара, — она знала его наизусть. Ей показалось, что клавикорд звучит еще прекраснее, чем накануне. Что такое сотворил с ним Томаш за одну ночь?.. Она низко наклонилась, чтобы ощутить аромат полированного дерева, и не удержалась, чтобы прикоснуться к нему щекой. Уникальный мастер создал этот шедевр для нее. Он высоко ценил ее вкус, раз предложил самой выбрать породы дерева и материалы для отделки; сделал клавиатуру специально для ее маленьких рук. Ни один из дорогостоящих подарков Рафаэля (соболиное манто, новая коляска, бриллианты, жемчуга, рубины, да и сам замок) не значили для нее столько, сколько значил клавикорд Томаша — а ведь это вовсе не был «подарок» венгерского юноши (ведь, разумеется, оплачивал его Рафаэль).

Прямо в шелковом домашнем платье с широким, как у кимоно, поясом, Вайолет уселась за миниатюрный инструмент и стала играть пьесу за пьесой. Томаш может войти с любую минуту. Она почти видела: вот он идет через крыло прислуги… потом через главную залу… Вот, взявшись за ручку, останавливается перед дверью в гостиную и слушает нежную, простенькую мазурку… завораживающую танцевальную мелодию, написанную Шопеном в еще юном возрасте. Она не вполне подходила для клавикорда, да и тонкие пальчики Вайолет играли недостаточно бегло, но тембр, тембр!.. Он был так прекрасен, что на ее глазах выступили слезы.

Когда Томаш войдет в комнату, она поднимется со скамеечки и протянет к нему руки. Они будут смотреть друг на друга долго-долго. А потом он тихонько закроет за собой дверь и…

— Какие у меня грубые пальцы! — воскликнула она вслух.

Боже, какая досада, что она недостойна этого несравненного изделия. Но она будет играть больше! Она будет почитать инструмент, как чтил его Томаш, и всегда помнить, что клавикорд — предмет из вышнего мира, лишь вверенный, так сказать, ее рукам. Пройдет время, и она будет играть на нем не только легкомысленные пьесы времен ее детства, но и сложные, блестящие, потрясающие произведения Скарлатти, Куперена, Баха, Моцарта; возможно, она даже устроит настоящий салон, куда будет приглашать образованных, культурных людей — только не знакомых Рафаэля, не его презренных политических союзников! А Томаш будет почетным гостем — он может жить в замке сколько пожелает, — он прославится по всему штату как создатель клавикордов и клавесинов, выдающийся мастер, инструменты которого стоят невероятно дорого, но, по всеобщему признанию, более чем оправдывают свою цену: ведь он построил клавикорд Вайолет Бельфлёр, а в мире больше нет предмета столь изумительной, неописуемой красоты…

Вайолет прекратила игру, услышав странный звук. Она обернулась, но в комнате никого не было. Естественным местом, куда перекочевал ее взгляд, был ее собственный портрет над мраморным камином, написанный несколько лет назад неким светским профессиональным художником; но сейчас же отвернулась, устыдившись его приторных, елейно-розоватых черт; Бог знает, что думал Томаш, проведя в этой комнате столько месяцев, когда, стоило ему оглянуться, волей-неволей утыкался взглядом в эту пошловатую мазню! Томаш, который сам был истинным художником. Очевидно, он втайне презирал не только этот портрет и парный ему портрет Рафаэля (висящий в главной зале), но и большинство предметов искусства в замке.

Теперь, познав принцип красоты, воплощенный в вашем произведении (скажет Вайолет молодому человеку, когда он придет), я знаю, что должна сделать. Я должна переделать эту комнату, чтобы она соответствовала инструменту. Она должна стать подобием храма для него. И первым делом, конечно, велю снять этот безвкусный портрет!..

(Но, возможно, он замрет на месте от удивления. И не захочет, чтобы картину убирали. А спросит застенчиво, нельзя ли ему взять портрет себе. Чтобы повесить в своей комнате. Но где находится его комната? В крыле прислуги. Поднимется такой шум… Столько слухов и пересудов… А если узнает Рафаэль… А он непременно узнает, тотчас же…)

Взглянув на часы на каминной полке, Вайолет увидела, что уже довольно поздно, скоро полдень. Где же Томаш? Обычно в это время он был весь в работе. Через минуту-другую усердный слуга деликатно постучит в дверь и спросит Вайолет, не желает ли она выпить утренний кофе, и, если в то же время явится Томаш, момент будет непоправимо испорчен…

Может, он заболел? Вчера он выглядел таким изнуренным, усталым. И не только вчера. Он даже отказался выпить горячего бульону, что она принесла ему вчера, хотя ей думалось, что это может превратиться в ритуал, пустяковый и приятный.

Томаш!

Вы больны?

Вы выйдете?

Служанка постучала к ней, и еще раз, и Вайолет раздраженно отослала ее, велев найти Томаша. Было совсем поздно. О чем он только думает! Как опрометчиво, даже жестоко с его стороны умышленно заставлять ее ждать, ведь он прекрасно знал, что она будет не отходя сидеть у клавикорда, словно ребенок с новой игрушкой. Подобное жеманство, думала Вайолет, так не похоже на Томаша.

Но молодого человека в комнате не было. Его вообще нигде не могли найти.

— Что это значит? — в смятении спросила Вайолет. — Но вы искали его? Ну конечно, ищите его повсюду!

И его искали во всему замку, на всех этажах, даже в подвале; искали снаружи, во всех хозяйственных постройках; опросили всех слуг, и работников, и помощников по хозяйству, — даже приходящих, что жили у самого болота; потом Вайолет доложили, что Томаша нигде не нашли. Кровать в его маленькой комнате была, как всегда, аккуратно застелена, его одежда и туалетные принадлежности находились в полном порядке.

— Но он, конечно, оставил записку! — сказала Вайолет, вся дрожа. — Он… Мы… Но муж… Ведь он даже не получил плату за работу…

Его искали в лесу, с собаками-ищейками, — венгр постоянно пребывал в глубокой рассеянности (кроме того времени, когда работал над клавикордом), и вполне могло статься, что он пошел погулять и заблудился. Но и в лесу его не нашли; собаки даже не взяли след. Вайолет отправила телеграмму краснодеревщику в Нотога-Фоллз, у которого работал Томаш, но тот отвечал, что ничего не знает; более того, он заявил, что ничего не слышал о венгре, почитай, целый год.