Какое-то время Норст так и стоял, прижавшись спиной к ограде, его глаза с тяжелыми веками были закрыты, словно силы разом покинули его. Потом всю дорогу обратно к замку он почти не говорил, шагая с усилием, как старик; на прощание он лишь произнес нежное, печальное «прощайте», больше ни разу не встретившись с ней глазами.
— Рагнар! — воскликнула Вероника, осмелев от отчаяния. — Я чем-то рассердила вас? Почему вы отвернулись от меня?
Он по-прежнему не смотрел ей в лицо; вздохнул и сказал усталым голосом:
— Дорогая моя, возможно, было бы лучше — для вас, ведь я думаю только о вас, — если бы мы больше вообще не виделись.
Той ночью он снова ей приснился, и сон был намного реалистичнее; Рагнар казался ей даже живее, чем наяву. Он схватил ее за руки и сжал так сильно, что она вскрикнула от боли и неожиданности, а потом притянул к себе, прижал к груди и изо всех сил сжал в своих стальных объятиях. Она почти лишилась чувств и упала бы на землю, не держи он ее так крепко… Он страстно поцеловал ее в губы, потом зарылся лицом в ее шею, и, хотя девушка почти в полуобморочном состоянии пыталась остановить его, отталкивая обессилевшими руками, он разорвал на ней корсет и стал целовать ее груди, все так же крепко держа ее и шепча гипнотизирующие, неодолимые слова любви. Он пришел в особый экстаз, увидев, что у нее на шее тот самый кровавик (Вероника и впрямь спала, спрятав цепочку с камнем под ночной рубашкой).
— Прекрати, Рагнар, — шептала она, с горящим от стыда лицом. — Ты должен, должен прекратить…
Днем она могла лишь смутно припомнить свои горячечные сны, но явно пребывала под их воздействием. Незнакомые ощущения словно не отпускали ее, и она была настолько вялой, что ее матери пришлось несколько раз спросить, не заболела ли она; ей было то страшно, то противно, то ею овладевала безумная веселость, то стыд, она то дерзила, то выражала нетерпение (ну когда же, когда они снова увидятся? — он снова передал со слугой записку, что посольство вызывает его в Вашингтон), то радовалась, как ребенок (ведь она была уверена — они обязательно увидятся!). Порой она ела за троих, но по большей части у нее совсем не было аппетита, она просто сидела за столом, никого не замечая, уставясь в пространство и вздыхая, с головой в облаках, с витающими вокруг томными, призрачными образами своего возлюбленного.
— Прекрати, Рагнар, — голос почти срывался на крик. — Прекрати, ты должен, должен остановиться, пока не станет слишком поздно…
А потом приключилось это несчастье с бедным Аароном, и именно Рагнару Норсту выпало на долю утешать потрясенную девушку.
Опрометчиво, несмотря на неоднократные увещевания отца, Аарон отправился поохотиться в лес над Кровавым потоком, один, взяв с собой лишь собаку. Очевидно, переходя через бурный поток, он потерял равновесие, упал в воду, и течение несло его вниз несколько сотен ярдов, бросая через высокие пороги, пока он не встретил свою смерть в бурлящем водовороте на мелководье, где, скопившись в изобилии, лежали вповалку бревна и камни. Горло бедняги рассекла какая-то торчащая ветка, и, по всей видимости, смерть ему досталась легкая — он истек кровью за несколько минут. Когда его нашла поисковая группа (к тому времени он отсутствовал уже два дня), его тело, еще недавно такое большое и грозное, а теперь мертвенно-бледное, было накрепко заперто в маленькой пенистой заводи среди камней и бревен.
(Ни собаку, ни ружье так и не нашли, что прибавило загадочности обстоятельствам его смерти.)
Потрясенная Вероника плакала и плакала — из-за бессмысленности смерти брата, просто из-за его смерти: ведь для нее в этом не было никакой тайны, только факт, что она больше никогда не увидит Аарона, никогда не поговорит с ним… Как бы жарко они порой ни ругались, они очень друг друга любили.
Какая жестокая смерть его настигла, какая нелепая! Если бы молодой упрямец только прислушался к советам отца… Нет, Вероника просто не могла этого пережить; она не сможет этого пережить. И она рыдала дни напролет и отвергала все попытки утешить ее.
Пока не вернулся Норст.
Однажды утром он, хрустя гравием, подкатил к замку на своей солидной черной машине (у нее даже перегрелся двигатель) и настойчиво попросил разрешения увидеться с мисс Вероникой: оказывается, там, в Вашингтоне, он узнал о смерти Аарона и сразу же решил, что она нуждается в утешении, если вообще в состоянии пережить эту трагедию. Ведь она так нежна, так чувствительна, и удар, которым стала эта страшная случайная смерть, может подорвать ее здоровье…
Один лишь взгляд на Норста придал ей сил. Но, будучи воспитанной юной леди, она сдержала свой порыв; и действительно — в следующую минуту мысли о смерти брата вновь овладели Вероникой, и ее захлестнула новая волна рыданий. Тогда Норст взял ее за руку и повел прогуляться вдоль озера, поначалу ничего не говоря и даже поощряя ее слезы. А немного позже, когда ему показалось, что она немного успокоилась, он начал задавать ей вопросы о смерти. Точнее — о ее страхе смерти.
Страшит ли ее смерть как таковая… Или напугала случайная природа этой конкретной трагедии? Сама ли смерть ужасает ее или тот факт, что она больше никогда (как ей представляется) не увидит своего брата?
Они стояли, глядя на рябь темных вод Лейк-Нуар и слушая, как волны выкатываются на берег. День близился к закату. Вероника поежилась — начинало понемногу холодать, и тогда совершенно естественно, тактично Норст обнял ее одной рукой за плечи. Дыхание у него стало прерывистым. Он излучал предвкушение, радость. Но голос оставался спокойным, спокойным и уверенным, и Вероника ничем не выдала, что прекрасно понимает его чувства; напротив, она скромно отвела взгляд в сторону. Интересно, знает ли он, что его камень сейчас на ней, под застегнутой блузкой. Но откуда ему было знать… Откуда, учитывая все обстоятельства…
Он обнял ее крепче за нежные плечи и приблизил губы к самому ее уху. Мягким, дрожащим голосом он начал говорить о смерти; о смерти и любви, о смерти, любви и любовниках; о том, как, освященные смертью, любовники соединяются, и тогда их поруганная любовь вознаграждается. Сердце Вероники билось так сильно, что она почти не воспринимала его слова. Ее наполнило ощущение его близости, все превосходящей близости; она ужасно боялась, что он поцелует ее так, как это происходило в ее снах, и надругается над ней, несмотря на ее отчаянные крики. «Вероника, драгоценная моя, — сказал он, взяв ее за подбородок и повернув лицом к свету, чтобы заглянуть ей прямо в глаза, — ты должна знать, что любовники, вместе принявшие смерть, преодолевают физические оковы человеческой природы… Тяжкие оковы человеческой природы… Ты должна знать, что чистая, духовная любовь побеждает грубую плоть… И пока я с тобой, пока я рядом, чтобы вести тебя, защищать тебя — тебе нечего опасаться… Тебе нечего страшится в этом мире, в другом ли… Я никогда не причиню тебе страданий, дорогая моя девочка, ты понимаешь меня? Ты доверяешь мне?..»
Ее веки налились тяжестью, ее одолевало изнеможение легкого, эротического свойства, очень напоминающее истому ее самых потаенных мечтаний. Голос Норста был нежным, ласкающим, ритмичным, как набегающие волны озера, омывающие, накрывающие ее с головой… Ах, она даже не возражала бы, реши он поцеловать ее!
Но он все говорил, говорил о любви. О влюбленных, которые «охотно» умирают друг ради друга.
— Я ради тебя, моя дорогая, чудесная девочка, а ты ради меня — если ты меня любишь, — и тогда нас ждет награда. Это так просто и в то же время так глубоко! Понимаешь? Ты понимаешь меня? Смерть твоего брата оскорбила тебя, потому это была смерть животного — жестокая, бессмысленная, случайная, в одиночестве, — а ты, с твоей чувствительностью, жаждешь смысла, красоты и превосходства духовности. Ты жаждешь искупления, и я тоже. Потому что, умерев в объятиях друг друга, мы будем вознаграждены… А все остальное — лишь неприкрашенная, немыслимая суета, от которой ты в полном праве в ужасе отвернуться. Ты понимаешь это, любовь моя? Ах, ты поймешь! Конечно, поймешь. Только, умоляю, верь в меня, дражайшая моя Вероника.
