Вероника соглашалась со слезами на глазах; но в присутствии Норста она забывала обо всем. Ведь он был такой идеальный мужчина. Он мог часами развлекать ее, играя шведские народные песенки на необычном маленьком инструменте вроде цитры, который издавал резковатые, но при этом баюкающие, почти опьяняющие звуки, — и музыка выходила такой интимной, она растекалась по жилам и нервам девушки, высасывая из нее все силы. Норст рассказывал ей о своих путешествиях — в Патагонию, в глубь Африки, в Египет и Месопотамию, в Иорданию, Индию, на Новую Гвинею, в Ганц, что в землях Штирии — и намекал, все настойчивее, что она могла бы вскоре сопровождать его, если только пожелает. Он обращался с ней, как никогда не обращался ни один мужчина: хватал ее вялую руку, подносил к губам и покрывал страстными поцелуями; беззастенчиво шептал ей о «любви», «родственных душах» и «общей судьбе», о том, что любящие обязаны полностью подчиниться друг другу. Он называл ее «драгоценная», «моя дорогая Вероника», «моя дорогая прекрасная Вероника» и, казалось, не замечал ее растерянности; говорил дрожащим голосом об «упоении», «страсти», о «неизведанном крае», где однажды окажетесь «и вы, юная дева», но лишь в сопровождении возлюбленного, который полностью откроется перед ней. Он предостерегал, что между любящими не должно быть никаких тайн — в их душах не должно остаться ни одного укромного местечка или уголка, — иначе экстаз любви будет лишь физическим, мимолетным, и если любовники умрут друг для друга, то умрут и в буквальном смысле, и больше не возродятся — она понимает его? Ах, непременно нужно, чтобы она поняла! И вдруг он обнял ее, буквально содрогаясь от волнения; а бедная Вероника чуть не лишилась чувств. (Ибо ни один мужчина никогда не говорил с ней таким образом, никто так внезапно, и с такой страстью, не заключал ее в свои объятия.)
— Но вы не должны! Так нельзя! О… так же… нельзя! — задыхаясь шептала Вероника. И, словно испуганный ребенок, издала мелодичный смешок. — Так же… нельзя!
В тот вечер она рано легла в постель, с гудящей головой, словно выпила слишком много вина, едва помня, как натянула на себя одеяло — и тут же соскользнула, унеслась, провалилась в вязкий сон. А наутро увидела на своей подушке этот кровавик в форме сердца! — лежал прямо у ее головы. (Она, конечно, сразу поняла, что это подарок от Норста, потому что два или три дня тому назад, когда они с ним ужинали в «Авернус-инн» с великолепным видом на озеро, она выразила бурное восхищение его запонками — никогда раньше она не видела камень столь насыщенного темного оттенка, и его загадочная глубина заворожила ее. Семейные драгоценности, которые она унаследовала — единственный сапфир, несколько бриллиантов средней каратности, россыпь опалов, гранатов и жемчуга, — вдруг показались ей неинтересными. Запонки же Норста из кровавика стоили, как он со смехом уверял ее, совсем недорого, это был простой камень, однако они произвели на Веронику неизгладимое впечатление, и в тот вечер она буквально не сводила с них глаз.) И вот — такой сюрприз! Какое-то время она лежала не двигаясь, глядя на крупный камень, одновременно зеленый и красный, с сумрачным чревом: в самом деле, как можно называть такое прекрасное изделие простым?
Он подкупил горничную Вероники, чтобы прокрасться к ней ночью и подложить камень, это ясно, — и хотя девушка все отрицала (ее хозяйка была не настолько ошарашена, чтобы не подумать о сомнительности этой выходки Норста — подмаслить домашнюю прислугу), Вероника знала, что права; и этот дерзкий поступок, который привел бы в негодование ее родных — ах, что она могла поделать! — совершенно покорил ее.
Она подвесила камень на золотую цепочку и в тот же день надела на шею.
Чем чаще Вероника встречалась с Рагнаром Норстом, тем, казалось, меньше знала его; мысль о том, что она никогда по-настоящему его не узнает, и пугала ее и приводила в волнение. С одной стороны, настроение у него менялось непредсказуемо… В начале прогулки он мог пребывать в превосходном настроении, и было очевидно, что энергия в нем бьет через край. Но через четверть часа вдруг впадал в апатию, спрашивал Веронику, не хочет ли она ненадолго присесть на скамейку, и просто сидел, молча созерцая пейзаж. Порой он был так сладостно печален и с такой тоской смотрел ей в глаза, словно желал, алкал чего-то, может быть, ее… А спустя несколько минут уже рассказывал ей очередную старинную легенду с запутанным сюжетом, действие которой разворачивалось в Швеции, Дании или Норвегии, сопровождая повествование взрывами смеха (некоторые из этих историй, пусть даже освященные традицией, казались молодой женщине весьма скабрезными — она не думала, что они предназначены для ее ушей). Но Норст был всегда поразительно восприимчив: она чувствовала, что он смотрит, слушает и думает с почти противоестественной ясностью. Однажды за семейным завтраком в маленьком садике, окруженном стеной, состоялся неловкий разговор: брат Вероники Аарон — здоровяк, несколько переоценивавший силу своих логических рассуждений, более уместных на охоте, чем в светской беседе, — принялся расспрашивать Норста, почти неучтиво, о его происхождении («Ах, так, значит, с материнской стороны в вас течет персидская кровь? Вот как? А со стороны отца какая же, интересно?»), и с Норстом произошла совершенно удивительная перемена; он немедленно почувствовал, что прямой конфликт с этим дикарем может окончиться не только плачевно, но и позорно, поэтому отвечал на вопросы Аарона с предельной покорностью, даже кротостью, с готовностью соглашаясь, что не может полностью объяснить некоторые… противоречия… Что, конечно, он сожалеет, что не может ответить на все… не на все… сейчас не может. Вероника никогда прежде не наблюдала столь утонченное и тактичное поведение; она смотрела на него с обожанием и даже не могла сердиться на своего брата-грубияна (он был старше ее на пять лет и воображал, что знает больше нее и что немалая часть его знаний касается непосредственно ее), хотя из-за учиненного им допроса на лбу Норста выступили капельки пота.
И только потом до нее вдруг дошло: персидская кровь! Но это же чудесно! Как романтично! Так вот откуда взялась оливковая кожа и темные магнетические глаза. О персах она знала еще меньше, чем о шведах, и находила это сочетание совершенно неотразимым.
— Этот ваш граф — самозванец! — говорил Аарон. — Даже не потрудился придумать сказочку поумнее!
— Да ну тебя! — смеялась Вероника, отмахиваясь от его слов. — Ты совсем не знаешь Рагнара.
(Позже выяснилось, что Аарон расспрашивал сенатора Пейна и еще двух-трех вашингтонских знакомых, нельзя ли аннулировать визу Норста — чтобы с минимальными юридическими сложностями просто депортировать его в Европу. Но, должно быть, у того были связи высоко наверху или, по крайней мере, друзья, обладавшие большим влиянием, чем Аароновы, потому что из этого ничего не вышло; и когда Рагнар Норст уехал в Европу, это произошло исключительно по его желанию.)
Вот так Вероника Бельфлёр влюбилась в загадочного Рагнара Норста, сама не осознавая этого, но становясь все более и более одержимой — мыслями о нем, его аурой, которые преследовали ее в самых немыслимых местах и заставляли вспыхивать румянцем в самые неподходящие моменты. Еще до болезни она была подвержена странным летаргическим грезам, в которых ей мерещился его образ; ей приходилось встряхивать головой, чтобы освободиться от наваждения. Молодую женщину окутывало дурманящей эротической пеленой. Она часто вздыхала, недоговаривала фразы, повисающие в воздухе, чем просто бесила Аарона, который знал, что сестра влюбилась в графа — как бы она это ни отрицала.
— Но этот человек — самозванец! — негодовал Аарон. — Я уверен, что даже этот камень, стоит мне его рассмотреть, окажется подделкой!
— Да ты совсем не знаешь Рагнара, — вздрогнув, отвечала Вероника.
И все же он так часто доставлял ей беспокойство. Настаивал, чтобы они встречались по вечерам, в уединенных местах (то в лодочном сарае; то у Кровавого потока; или в самой глубине окруженного стеной сада, там росла небольшая рощица хвойных деревьев, где днем иногда играли дети), совсем не думая, что Веронику это может скомпрометировать; настаивал на «откровенности» в разговоре, не замечая, как это ее расстраивает. Однажды он сжал ее руки в своих и тихо проговорил дрожащим от волнения голосом: «Однажды, моя дражайшая Вероника, этот маскарад окончится, однажды ты станешь моей, моим самым драгоценным сокровищем; а я стану твоим — тогда ты наконец поймешь, какова на деле… страсть, которая буквально душит меня». И действительно, он дышал так прерывисто, почти всхлипывал, а его глаза сияли невысказанным желанием; он неотрывно смотрел ей в глаза, казалось целую вечность, а потом резко отвернулся, почти в злобе, и отступил к самой ограде, подняв руки к лицу наподобие щита, словно чтобы не видеть ее. Его грудь так бурно поднималась и опускалась — на одно страшное мгновенье Вероника почти поверила, что с ним случился приступ.
