Остальные карлики убежали. Паника паникой, но они тщательно собрали свои шары и клюшки — позже на лужайке не нашли ни одной улики; но трава была так истоптана, что было нетрудно поверить — здесь играли в какую-то замысловатую игру… Когда, тяжело дыша, к ним прибежали Альберт, Дейв и Бенджамен, карликов и след простыл — остался лишь один, подстреленный Гартом. Он стонал, извивался, из множества ранок у него текла кровь, уродливая голова моталась из стороны в сторону, пальцы-крючья цеплялись за траву. Мужчины в ошеломлении смотрели на него. Они никогда не видели подобного существа… Бедный человечек был не просто горбуном; позвоночник у него был искривлен столь безжалостно, что подбородок упирался в грудь. Гидеону пришло на ум точное сравнение, несмотря на то что он еле стоял на ногах из-за боли и усталости: карлик был похож на свитый в тугую спираль росток молодого папоротника в апреле, глядя на который не верится, что он вскоре развернется и превратится в растение исключительной красоты… Но как же бедняга уродлив, как отвратителен! Плечи у него были невероятно мощные, а шея — толщиной с ляжку взрослого мужчины; волосы жесткие, нечесаные и лишенные блеска, в отличие от лошадиной гривы; на лбу отметина, очень глубокая, видимо оставленная в самой кости, поэтому и череп такой ассиметричный. Широко, словно в улыбке, открыв рот, он хныкал и подвывал и молил о пощаде (его причудливая речь напоминала то индейское наречие, то немецкий, то английский и была совершенно неразборчива); безо всякого преувеличения можно было сказать, что рот человечка тянулся поперек лица, от скулы до скулы, от уха до уха. Потом он перевернулся на живот и двинулся ползком к участку более высокой травы, словно раненая черепаха. Вид его маслянистой крови на земле ударил Альберту в голову; он вытащил свой длинный охотничий нож и стал умолять Гидеона позволить ему перерезать уродцу глотку. Из чистого сострадания! Да просто чтобы не слышать этой белиберды! Но Гидеон ответил: нет, не следует этого делать…

— Но ведь он посмел поднять на тебя руку! — возразил Альберт. — Он тронул тебя!

Он подбежал, пританцовывая от возбуждения, к тому месту, где улегся, лихорадочно скребя пальцами по земле и траве, карлик, и, схватив за волосы, рывком поднял его голову.

— Гидеон, прошу тебя! — просил он. — Гидеон. Гидеон! Один-единственный раз. Гидеон, прошу тебя!..

— Нет, не надо, — сказал Гидеон, оправляя свою одежду и припав ртом к укушенному месту. — Все-таки он как-никак человек.

Его прозвали Паслёном, потому что в тот день он отполз именно в заросли лилового паслёна, и мужчины поразились, с какой прилежностью и знанием дела он давил листья и ягоды растения в руке и втирал сок в раны на теле. Через каких-то несколько минут кровотечение даже из самых глубоких ран прекратилось. Кроме того, сок паслёна оказался настолько чудодейственным, что впоследствии у горбуна не возникло ни одного воспаления, а через неделю-другую, он, похоже, вообще позабыл о полученных травмах.

По прошествии времени Гидеон очень пожалеет, что не позволил тогда племяннику перерезать Паслёну горло; но, с другой стороны, он же не мог предвидеть будущее, да и как, говоря серьезно, он мог обречь на смерть живое существо, пусть и столь мерзкое? Убийство в пылу борьбы — это случайность, но при подобных обстоятельствах это было бы преступлением… «А ни один Бельфлёр еще никогда не совершал хладнокровного убийства», — сказал Гидеон.

Поэтому они и принесли калеку домой, сначала совершив мучительный переход в пять миль и неся его на ветке клена, которую держали за оба конца Гарт и Альберт (карлику смазали запястья и щиколотки и привязали к суку, и он нещадно болтался туда-сюда, словно безвольная туша); потом его положили в кузов грузовика. Он уже давно был без сознания, но всякий раз, когда они проверяли его слабый пульс (конечно, если бы он умер, было бы проще бросить тело в ближайший овраг), обнаруживалось, что он все еще жив и, по-видимому, будет жить… «Вот же тяжелый, сукин сын!» — восклицали мужчины.

Гидеон спас ему жизнь, вследствие чего внушал Паслёну почтительную робость, и уродец, вероятно, стал бы обожать его так же, как Лею, если бы не чувствовал его стойкого отвращения, — и поэтому весьма предусмотрительно старался исчезнуть, если вдруг оказывался у Гидеона на пути. Но, впервые увидев Лею — она стремительно вошла в комнату, с растрепанными волосами и, видимо, была не в духе или не вполне владела собой, — Паслён издал сдавленный стон, бросился на пол и стал целовать его, ведь по нему прошла женщина, в которой он угадал хозяйку замка Бельфлёров.

Лея уставилась на карлика, отступая назад под напором его безумных и страстных поцелуев; она смотрела, губы ее раздвигались в улыбке, и лишь через несколько минут она подняла взгляд на мужа, который наблюдал за ней со спокойной и угрожающей полуулыбкой.

— Что… Что это такое, — прошептала Лея, в явном испуге. — Кто…

Гидеон слегка пнул уродца ногой и уперся каблуком сапога в его горб.

— А сама не видишь? Не догадываешься? — спросил он. У него был вид триумфатора, а на лице играл румянец. — Он пришел издалека, чтобы служить тебе.

— Но кто он… Я не понимаю… — проговорила Лея, продолжая отступать.

— Это же твой новый любовник, сама взгляни!

— Новый любовник… — Лея посмотрела на Гидеона, и ее рот скривился, словно она попробовала какую-то отраву. — Новый! — прошептала она. — Но ведь у меня нет ни одного…

Со временем (на самом деле, почти сразу) Лея решила, что Паслён — просто подарок судьбы, и он стал для нее чем-то вроде слуги, ее собственного слуги, ведь бедняга был совершенно без ума от нее. Эта огромная трясущаяся голова, маленькие глазки, противный горб, зажатый между плечами, — у него был такой жалкий вид, что отвергнуть его было бы просто жестоко. Кроме того, он обладал неимоверной силой. Он мог поднимать тяжелые предметы, двигать их, откручивать пальцами гайки, мог с завидной сноровкой вскарабкаться по приставной лестнице, чтобы починить труднодоступный механизм; без подмоги приносил в дом весь багаж какого-нибудь гостя, казалось, безо всякой натуги, не считая едва заметного подрагивания в ногах. Лея нарядила его в ливрею, а сам он где-то раздобыл к своему костюму ленты, ремешки с пряжками, маленькие кожаные мешочки и деревянные коробочки, и все вместе это придавало ему причудливый, почти сказочный вид. (Хотя, разумеется, он был никакой не тролль, как приходилось не раз повторять Лее, часто со смехом и возмущением; формальное определение, данное Бромвелом, гласило, что он карлик — значит, карлик, и точка.)

Говорил Паслён немного, но уж если говорил, это был целый спектакль. Лея была у него мисс Лея, он произносил ее имя каким-то полуобморочным шепотом и склонялся перед ней, сгибаясь чуть ли не вдвое, что выглядело комично и в то же время — так думала она сама — трогательно. Он умел играть на губной гармошке, показывал простые фокусы с пуговицами и монетками, а в моменты особого вдохновения — даже с котятами, делая так, что они исчезали и появлялись из его рукавов или из темных глубин его ливреи. (Иногда дети с тревожным изумлением наблюдали, как в его руках появлялись вещи или котята — при том что исчезли совсем другие, точно другие! — это пугало их, и по ночам они не могли заснуть от тревоги за те, пропавшие вещицы.) Несмотря на то что обычно он был настолько молчалив, что сходил за немого, Лея была уверена, что он обладает выдающимся умом и она может доверять его суждениям.

Его раболепие, конечно, вызывало неловкость — это было глупо, раздражало, отвлекало, но, с другой стороны, и льстило — однако, если он чересчур усердствовал в своем обожании, стоило ей дать ему шутливый пинок, как он тут же унимался. Несмотря на свою жутковатую внешность, горбун обладал явным чувством собственного достоинства… Он импонировал Лее, и она ничего не могла с этим поделать. Ей было жаль его, он развлекал ее, ей была по душе его преданность — да, он ей очень нравился, несмотря на то что остальные Бельфлёры — даже дети, даже слуги — этого не понимали.