Когда Шараф ад-Дин узнал о том, что произошло, он испугался мести Коргуза и был рад остаться в орде. Однако некоторые люди старались переубедить Коргуза, приводя такие доводы: «Шараф ад-Дин, — говорили они, — враг слабый, и с таким врагом мудрые люди во все времена старались покончить до того, как они потеряют такую возможность и получат основания для сожалений; поскольку они считали, что небрежение в таких делах противно и чуждо истинной мудрости и дальновидности, и сознавали, что в этом мире рождения и смерти нельзя избежать испытаний и несчастий». И Коргуз отвечал: «Он лишь змея, выползшая из корзины змеелова. Любому, кто прикоснется к нему, следует сказать: «Оставь зло»». Однако эти люди, проявив благоразумие и предосторожность, упорствовали в своих словах, пока Коргуз также не увидел их правоту. И тогда он стал просить позволения на возвращение Шараф ад-Дина под тем предлогом, что счета Хорасана и Мазендерана еще не были приведены в порядок и было бы нежелательно, чтобы мутасаррифы и чиновники по сбору налогов, воспользовавшись его отсутствием, свалили [причины] недостачи на него, ведь это, как следствие, дурно скажется на доходах дивана. И тот угнетатель, не имеющий себе равных, по королевскому приказанию был отправлен назад без ярлыка. Коргуз никак не показал ему свой гнев и свое недовольство; но когда он переправился через Окс и эмиры, мелики и чиновники Хорасана и Ирана явились приветствовать /272/ его, никто не обратил внимания на Шараф ад-Дина, и он шел один, без сопровождения, как простолюдин.

Когда они наконец пришли в Тус, он был схвачен и помещен в кангу, так как Коргуз еще в орде договорился со своими министрами, что [по их возвращении] Шараф ад-Дин будет помещен под стражу, а его преступления будут расследованы. Шараф ад-Дин признался во всем, и, чтобы сообщить об этом, ко двору был послан гонец. Не успел гонец преодолеть полпути, как случилась смерть Каана, и дороги были закрыты, а двери зла открыты. Он повернул назад и явился к Коргузу. Тем временем Шараф ад-Дин содержался в заключении, и его время от времени вверяли попечению очередного мелика. И когда он был помещен в темницу и закован в цепи несчастья и муки, подобно Абу Лахабу, женщина-носильщица дров[1496], то есть его жена, послала гонцов ко дворам принцев с сообщением о постигшей его участи. Некоторые из них были задержаны по дороге и не смогли достичь места назначения, но одному из них удалось добраться до двора Улуг-Эф; и случилось так, что в то время были назначены эмиры, чтобы доставить Коргуза, теперь же им поручили еще и дело Шараф ад-Дина. Однако к тому времени, когда они прибыли в Тус, Шараф ад-Дина уже передали в руки Махмуд-шаха из Сабзавара для совершения казни. А Махмуд был известен слабостью своего ума, своим полным невежеством, своим неповиновением приказам и запретам Всевышнего и своим преступным поведением (ibāḥat), когда он захватывал добро и проливал кровь мусульман; и замысел был таков, что если бы какой враг выдвинул обвинение и против него, его тоже можно было бы привлечь к наказанию и таким способом одним выстрелом убить двух зайцев и одним разом избавиться от двух негодяев. Однако поток несчастий народа Хорасана еще не исчерпал себя, и на дне чаши еще оставался один глоток вина бедствия, и не успело это благое дело свершиться, как стало известно о прибытии посыльных. В качестве меры предосторожности Коргуз отправил в Сабзавар человека с указаниями приостановить исполнение приговора Шараф ад-Дина и ничего не делать в спешке, — но «несчастья случаются из-за промедления», и записано, что Али (мир ему!) сказал: «Я познал моего Бога, отказавшись от намерений и отменив решения». Махмуд-шах увидал, что нрав мира теперь находился в согласии с его собственными мыслями, что меч мятежа был вынут из ножен века, что спящая Вражда был разбужена, а младенцы Дни устали от послушания своей матери — Спокойствию. И потому он стал оказывать Шараф ад-Дину почет и уважение. Когда прибыли посыльные, они арестовали Коргуза и отправили гонца за Шараф ад-Дином. Гонец доставил его назад, и не успел он прибыть, как вновь простер руки угнетения и жестокости, подвергая гонениям вождей и плохо обращаясь с народом. «Горбатого могила исправит»[1497]. И он нарушил договоры и соглашения, которые заключил с Двором Могущества и Славы в дни уединения и ночи горя. И сказал Господь Всемогущий: «А кто нарушит, тот нарушает только против самого себя»[1498]. Он стал вымогать деньги у жителей и, собрав столько, сколько смог, вместе с посыльными отправился ко двору.

Придя в Улуг-Эф, он хотел, чтобы они с Кургузом оспаривали свое дело в яргу. Однако Коргуз так выбранил[1499] его, что его язык онемел[1500], а его дух был заперт на засов[1501] смущения и позора. Тогда один из эмиров, обратившись к нему, сказал: «Это несчастье постигло Коргуза из-за того, что было доложено о какой-то его ошибке или случившейся у него недостаче. Не из-за твоего хитроумия попал он в эту беду. И лучше бы тебе /274/ просить прощения, а не затевать вражду, ибо если с него снимут это обвинение, ты не сможешь с ним тягаться».

Оттуда они отправились к Туракине-хатун, которая по причине старой обиды не пожелала позаботиться о Коргузе и разрушила его надежды, в то же время одаривая бесчисленными милостями эмира Аргуна и оказывала ему великое уважение. И благодаря эмиру Аргуну дела Шараф ад-Дина были приведены в порядок. Он получил мандат[1502] и определил размер недоимок в Хорасане и Мазендеране в четыре тысячи золотых балышей, которые он подрядился собрать. И он вернулся назад в свите эмира Аргуна и, прибыв в Хорасан, стал управлять всеми финансами.

Эмир Аргун также передал в его руки все другие дела, но когда он прибыл в Дихистан, за ним послали от Бату. Благодаря заступничеству и влиянию эмира Аргуна, а также потому, что нужно было собрать недоимки, он вновь избежал падения в бездну, поскольку, хоть его и привлекали несколько раз к суду, но не было другой стороны, которая бы выдвинула против него обвинение. Когда он вернулся, эмир Аргун отбыл в Тебриз, и он не натягивал поводья, пока не прибыл туда и не соединился с ним. Пока Коргуз был жив, он не мог отважиться на большое дело, но когда он получил известие о его смерти, он взялся за то, чего требовали от него его глупое тщеславие, и нечистые помыслы, и то, что было дано ему от рождения и составляло часть его души, а именно раздул пламя деспотизма и замыслил измену.

А что до налогов, которые он подрядился собрать, то ни в одной местности не оставалось ничего, с чего можно было бы законным образом (bi-vajh-i-muʽāmala) взять и сотую их часть, и он начал захватывать и отбирать имущество и назначил сборщиков налогов в каждую из земель каждой отдельной (musammā) /275/ провинции; и сутью написанных им указаний было, чтобы они никого не щадили и никому не делали поблажек, но требовали денег у богачей, поскольку ему нужно было золото, а не счета или расписки. И они забирали все, что могли, у тех, у кого было какое-либо имущество, а сам он устроил свою ставку в Тебризе и приступил к управлению финансами этого края. Он обложил мусульман налогом, невыносимым и непосильным для каждого в отдельности (musammā), благородного и простолюдина, правителя и управляемого, богатого и бедного, добродетельного и безнравственного, старого и молодого; и назначил нескольких нечестивцев управляющими, чтобы они склонили головы могущественных к ногам унижения. Кое-кто из праведных служителей Всевышнего, которых эти чуждые религии люди освободили от дополнительной дани (mu’an va ʽavārizāt) и на которых они взирали с почитанием и уважением, обратились к ним с советом и предостережением и просили, чтобы жителей города в целом и их самих в частности освободили от этих тягот. Однако он принял их с презрением и обратил к словам истины неслышащее ухо.