– Крестна, ради Христа, оставь свои «с той да с этой». Помнишь, еще Михея с Тришкой рядила мне в женихи? А для меня нет на свете человека дороже, чем Ваня. Не было и не будет. В рабы позовет и в рабы пойду. Поняла? Крестна, родная, завтра скажи ему, што согласна. Свекор? Да на заимке схоронимся, аль в другое село уйдем. Непременно уйдем, о том и Ваня сказывал. Счастье-то какое… – Ксюша прижалась горячим лбом к косяку. Щеки ее по-прежнему пылали, а в глазах тревога, лоб взбороздили морщинки.

– Крестна, што в селе говорят?

– О тебе и Ванюшке? Да все, как и прежде. За тебя сулят…

– Знаю. Не о том речь. О коммуне? О новой власти? Как дальше жить мужики собираются? Все как есть сказывай, што мужики промеж себя говорят, бабы на речке. Все, все.

Долго слушала Аринин рассказ. Ела шаньги, запивая молоком. Только сейчас поняла, как проголодалась. Когда Арина умолкла, начала собираться.

– Крестна, мне харчи нужны.

– Ксюшенька, доченька, ты никак очумела. Мы вдвоем с тобой жили впроголодь, приберегая кусок на осень, а тайгу его тащишь. Разве столь народу прокормишь?

– Ты не одна помогашь, и другие делятся… У тебя есть еще мой сарафан… тот, парадний, с оборками… продай его.

– Последний-то! А к венцу што наденешь? Погрезь.

Ксюша не ответила, и заторопила:

– Собирай, собирай, крестна, скоро светать зачнет, – и тут вспомнила, что у брода ее должны ждать Егор и Лушка. Они тоже ходили по деревням, и сегодня должны собраться у брода. Только Ксюша пока знает тропу в Ральджерас.

Арина охала, причитала, но сама отсыпала половину оставшейся муки, сама помогла Ксюше насыпать картошки.

– Ты вот Ванюшку любишь, да Верку, да Вавилу – всех не сочтешь, а я только тебя одну. Больше нет у меня никого. Господи, да скажи ты, отдай свою жизнь, Арина, наругаюсь, наплачусь, а ведь отдам. Отдам, Ксюшенька. Потому как люблю тебя…

– Вот и хорошо, крестна. А Ване скажи… Нет, я сама обскажу ему. Прощай!

Утрой проснулась Арина от громкого разговора. На улице разговаривали мужики. В общем гомоне Арина расслышала:

– Сысоя, управителя прииском, утром подняли в канаве. Голова проломлена. Дырища в кулак.

– Батюшки! Этой беды нам еще не хватало, – ахнула Арина.

Ваницкий подозвал официанта.

– Пару шампанского – на стол! Живо! И полдюжины – в лед! – Аркадий Илларионович поднял бокал, поправил галстук-бабочку, оглядел своих одноклубников.

– Господа! Я не любитель тостов и прочих юбилейно-поминальных речей, но настало время, когда слова сами рвутся наружу, Господа! Наконец-то – свобода! Сво-бо-да!

Ваницкий чуть под хмельком, а у председателя товарищества сибирских кооперативов Закупсбыт глазки, как щелки. Сорвав салфетку, прикрывавшую грудь, он грузно поднялся.

– Господа! Аркадий Илларионыч, конечно же, прав. Долгожданная свобода наступила, Но разве вы, промышленники, можете понять все величие этого слова? Ваше золото так и останется золотом, а вот мы… Представьте только себе, что сибирский хлеб, сибирское масло, сибирские кожи, щетина, мед получили выход к Тихому океану, к рынкам Америки и Японии. Считанные дни, еще один нажим чехов на Самару – и сибирский хлеб двинется через Новороссийск и Одессу во Францию, Англию… Еще нажим – и большевики полетят вверх тормашками. Откроется дорога в Архангельск. Директория клятвенно обещала не восстанавливать тарифного барьера, и сибирскому хлебу откроется путь на Запад. Мы завоюем Европу!

Официант, в ослепительно белой манишке, с пробором-меридианом, почтительно изогнувшись, протянул Ваницкому серебряную тарелку.

– Телеграмма-с. Срочная-с.

– Давай! – Распечатал. Прочел. Поднял брови. Еще раз прочел.

– Господа, я оставлю вас на минуту.

Найти министра юстиции Сибирского временного правительства в небольшом буфете коммерческого клуба нетрудно. Ваницкий отозвал его в сторону и протянул телеграмму.

– Т-а-а-к… Убили Козулина? Не припомню такого. Сейчас ежедневно убивают сотни. – Ласково взял за локоть Ваницкого и сказал с укоризной: – Бросьте вашу компанию, Аркадий Илларионович, и подсаживайтесь к нам.

– Козулин – мой управляющий!

– Да-а? Это меняет дело. Я немедленно приму меры.

Кстати, на ваших приисках находится отряд подполковника Горева. Подполковник – бывший жандармский служака и достаточно изощрен в производстве всевозможных расследований. Если не возражаете, я дам ему специальные полномочия. Да, если не изменяет мне память, там же находится и ваш сын.

– Для сына Ваницкого роль уголовной ищейки слишком почетна, господин министр.

– Да, да. Конечно. Поручим дело подполковнику Гореву.

Начало июня, но высоко в горах холодно, как в октябре. Обрывки туч цеплялись за горные кручи, спускались по склону и серой мутью окутывали все вокруг. Порывистый ветер гнал волны сырого тумана, остервенело хлестал по лицу холодными струями пробирался за ворот.

Егор шел, наклонясь вперед, буравя ветер всем телом, прикрывая лицо ладонями. Ветер слепил и приходилось напряженно вглядываться, чтобы не потерять из виду Лушку, маячившую шагах в десяти впереди неясным пятном. Временами она совсем исчезала из вида. Лушка очень устала и шла, запинаясь. Когда же порывы ветра крепчали, она приседала к земле. Тогда Егор видел Ксюшу. Она шла впереди Лушки, выбирая дорогу.

В тумане асе виделось не таким, как было на самом деле. Вдруг впереди, казалось, в сотне шагов, возникла громада скалы и большое озеро в обрамлении высоких пихт.

«Откуда они? – испугался Егор. – Не должно быть тут скал. И высоких пихт нет по этой дороге. Приложив к губам сложенные трубкой ладони, Егор закричал, что было мочи:

– Ксю-юша-а… стой… Не туда идем… Заблудились!…

– И Лушка забеспокоилась.

– Сто-ой… Заблудились, Ксюша…

Прошли десяток шагов. Скала оказалась просто замшелым обломком, озерко – маленькой лужей, а пихты чуть возвышались над Егоровой головой.

В тумане близкое казалось далеким, а потому и огромным. Егор долго тер глаза, стараясь уразуметь увиденное чудо. «Мыслимо ли дело найти дорогу, – думал он, – если лужица озером кажется. И как это Ксюха не заплутается? А может, и заплуталась, только вида не кажет?»

И тут впереди окрик:

– Стой! Кто идет?

Егор от неожиданности присел.

– Свои, дядя Жура, – ответила Ксюша.

– Э-э, ждем мы вас, не дождемся, Как там, в жилухе-то?

Сочная, молодая трава устилала долину и склоны Ральджераса. По лощинам зелеными струями сбегали к реке мохнатые кедрачи. Между ними высились скалы. Не мрачные, поросшие темно-серыми лишаями, изрезанные трещинами-морщинами, как лицо столетней старухи, а светло-серые, розовые, а то и пестрые, как ситец для сарафана. И стояли скалы средь ярко-зеленых склонов, нарядные, чистые, словно умытые и обвешанные расшитыми рушниками.

Тучи закрывали и горы, и небо. Там, на гольцах, ревели неуемные ветры, те самые, что час назад сшибали с ног Лушку, Ксюшу, Егора, а в долине светло, от яркой зелени, и, кажется, будто капли дождя просто, так, по ошибке падают с неба.

У подножья скалы, похожей на уснувшую белошерстую кошку, стояли шалаши из вахтовых веток и между ними горел костер. Вокруг костра люди. Они с нетерпением ожидали отчета от посланцев в жилуху.

– Сколь ни ходил, сколь ни смотрел, кака власть в деревнях – не пойму, – говорил Егор, – В одной – будто эти… эсеры, курей их поешь хорек, власть забрали. В другой охфицеры патреты царя понавешали. Кешка Рыжий убег из Камышовки. А Лукич хвост распушил, как петух, Я издали на него посмотрел, да и подался в проулок, штоб он меня не признал. Местами переворот без порок прошел, но таких мест маловато…

Егор был необычайно серьезен, рассказывал тихо, обстоятельно. После него встала Лушка.

– Что на железной дороге творится, даже рассказывать страшно. – Она похудела за поездку и ее большие серые глаза стали еще больше. Кажется, одни глаза и остались от Лушки, и не мигая, смотрят в лица товарищей. – Расстрелянные да повешенные чуть не на каждой станции. На одной… мертвую девку воткнули в сугроб, и стоит она голышом, груди обрезаны, руки раскинуты, а на скрюченных пальцах ворона сидит.