Но Эрчерен хмурит черные брови. Нет, не нравятся ей подарки. Нет, не того она ожидала.

– Кто любит больше меня Эрчерен, пусть споет в ее честь. Песнь хвалебней моей, – начинает один жених. Он поет, что очи ее яснее звезд, что косы ее черней осенней ночи, что губы её слаще, чем мед лесных пчел. Слушают песню женихи, запивают аракой, а Эрчерен все мрачнеет.

– Кто любит Эрчерен больше меня, – похваляется новый жених, – пусть выпьет араки больше, чем я.

И наполняют женихи чаши аракой, и похваляются друг перед другом, перед отцом и матерью невесты, перед самой Эрчерен своей неуемной силой.

Солнце на запад покатилось – все громче песни во славу Эрчерен. И когда солнце коснулось гор, Эрчерен хлопнула в ладоши и сказала:

– Вот я стою перед вами. Кто хочет жениться на мне, пусть подойдет, я буду его женой. Что ж вы? Неужели я никому не нужна?

Дернулись женихи, но ни у кого не хватило сил встать и подойти к ней. А Эрчерен громко смеялась.

– Вы хотели мечами завоевать меня. Вот я, берите! Без всяких мечей!

И тогда подошел к ней юноша из ее же рода.

– Эрчерен, я сидел в самом дальнем краю. Мне не пилось и не елось, я только смотрел на тебя и думал: вижу тебя сегодня в последний раз. Сегодня ты станешь женой какого-то батыра. Баранина казалась мне невкусной, а арака совсем не шла в горло. Вот я подошел к тебе, но страшусь прикоснуться к тебе, боюсь прогневать.

– А ты не страшись. Обними меня. Ты один из всех по-настоящему любишь меня. Отец, вот мой жених!

– Дочь моя, – возразил отец, – не пойму я тебя, Вон женихи, блеск их свадебных подарков затмевает блеск звезд, а ты выбрала такого, что принес тебе в подарок только венок из жарков. Сколько луков поломали, пуская стрелы а твою честь, а этот не порвал в твою честь и единой тетивы. Те пели в твою честь хвалебные песни, а ты выбираешь того, кто за весь пир даже рта не раскрыл. Ты не права, моя дочь.

– Но посмотри, – возразила Эрчерен, – родник согласен со мной. Он не иссяк, он журчит пуще прежнего. Ветер согласен со мной. Он не перешел в ураган, а совсем затих и чуть шепчет на ухо мне: будь счастлива, Эрчерен. Смотри, солнце перестало спускаться за горы. Оно тоже желает нам счастья. Неужели ты будешь спорить не только со мной, но и с ласковым родником, горами, ветром и солнцем?

И, сев на лошадей, Эрчерен с ее избранником поехали к брачной юрте, а пьяные женихи, так и остались там, где пили и ели. И стоят до сих пор, не в силах сдвинуться с места…

– …Отдохнули, ребята? – спросил Игнат. – А то как бы и нам не окаменеть без движения-то на перевале. Пошли!

– А што, запросто. Вон Ксюха вроде бы окаменела, – рассмеялся простуженным голосом Чепчигешев, невысокий, плотный парень с живыми черными глазами. – Ты, девка, однако, вспомнила Эрчерен и завидки взяли?

– Да, Эрчерен выбрала хорошего жениха,

– А у тебя плохой?

– Што ты пристал? Пошли! – и улыбнулась, вспомнив, как давно-давно Ванюшка дарил ей туесок, а в туеске перстенечек. Сняв рукавичку, посмотрела на бирюзу, блеснувшую на колечке. Она голубела, как небо над хребтом.

Начался пологий многоверстный спуск. Долго еще маячили «окаменевшие женихи».

Ксюша тянула сюрьку и напевала про себя о березоньке, что стояла во поле, о девичьей тоске по милому-желанному.

Бывало, еще девочкой, когда жила с отцом и матерью под Кайруном, выбегала Ксюша на берег реки, садилась где-нибудь под кустом, и пела песни, которые длинными зимними вечерами пела мать.

Смерть родителей унесла с собой Ксюшины песни. В доме Устина не пелось. Вот в партизанском отряде иногда подпевала товарищам.

Крутой поворот в жизни как бы скинул с плеч Ксюши тяжелый груз прожитого. Рядом был Ваня, желанный, выстраданный. Плохое уходит, а хорошее – вот оно, рядом, нежит, ласкает, прибавляет сил. Ксюше казалось, что теперь никто не помешает ее счастью.

Все сели на сюрьки, в кружок. Из-за пазух достали краюхи хлеба, куски вареного мяса. Игнат посмотрел на небо.

– Солнце высоко поднялось. Где ночевать-то станем, у каменного балагана?

– Ночь, однако, прихватит, – заметил Чипчигешев.

– У-у, – загудел Кубеев, – у балагана вода замерз, снег топить – шибко худо.

– Ксюша, ты кого скажешь?

– Я чаю, удобней в молодых пихтачах, у Каверинской луговины, – и бросилось в глаза: сидят шорец, русский, хакас, украинец. В отряде есть и татары, и латыши, Ксюша даже не подозревала, что в России столько разных народов.

«И все поднялись супротив колчаков. Иначе и быть не должно. Где правда, там и народ».

Мужики закурили: кто самокрутку толщиной в мизинец, кто трубочку, и запах ядреного самосада («сам куришь, а семеро кашляют» казалось Ксюше) заставлял морщиться даже каменных «женихов», Чипчигешев протянул раскуренную трубку.

– На, девка! Курить не станешь – взамуж не возьму.

– Ну-ну, ты! У нее Ванька есть.

– Люби, люби пока Ваньку…

Покурив, мужики продолжили спуск с хребта. Ксюша поправила беличью шапку, подтянула потуже красный кушак и, навалившись грудью на лямки, сдернула тяжелую сюрьку. В мыслях она была уже в Притаежном, «Ваня вернулся поди. Хозяйка заботлива – голодный не будет. Но он пеночки любит с топленого молока, как ребеночек, а попросить засоромится. Подушку на ночь не взобьешь, проспит на невзбитой… Ванюшка, радость моя! Соскучилась я… Богородица пресвятая, охрани Ваню от хлада, от сырости, от болестей, от ран», – шептала Ксюша. Она не верила в бога. Сколько бед выпало на ее долю, а бог не заступился. Наверное, нет его. Но богоматерь-заступница, может, есть? Вреда не будет от молитвы.

Стемнело. Свернули к ключу.

Пока мужики выбирали поляну, ладили березовый плот на снегу для большого костра, защитную стену, таскали сутунки, Ксюша на маленьком костерочке сварила кашу, не пожалев в нее маральего мяса с печенкой. Чей сварила. Пригласила мужиков. Когда ложки скребнули по дну ведра, Игнат перекрестился – и спросил у Ксюши:

– С какого конца, девка, спать будешь? Выбирай, да стелиться зачнем.

– Я с краю, поближе к костру.

– Добро.

Мужики уснули почти мгновенно тяжелым и неспокойным сном уставших людей. Кто тихо бормотал, кто ворочался и пристанывал, кто с присвистом храпел.

Ксюша, свернувшись калачиком, лежала на подстилке из пихтовых лапок. Сон окутывал легким туманом сознание, смеживал веки. Ей казалось, что она проваливается в снежный сугроб, где так мягко и уютно. А в душе все пело от близкой встречи с Ванюшкой.

Ночь была лунная. На ослепительно белом снегу лежали серебристо-черные тени от пихт, кедров, рябины и черемухи. Тишина. Изредка треснет сучок, не выдержав тяжести снежной шапки, и, шурша, посыплется с вершины дождь блестящих снежинок.

Вавилу разбудили затемно.

– Ходок до тебя со степи, – доложил дневальный.

В дверях стоял запорошенный снегом мужик и прямо от порога неторопливо сказал:

– Горев в поход собирается. Хомуты и сани чинить приказал своим. Я сразу выехал упредить тебя. Замаялся. Путь-то не ближний.

– Спасибо, Емельян Иваныч. А куда собирается?

– Точно неведомо. Нашинские поговаривают, в притаежье, в ваши края.

– А как в Камышовке?

– Пока сносно было. Но ты же Горева знаешь…

– Знаю!

Какой может быть разговор, какая думка в голову забредет без самокруток, без трубок, без табачного дыма? А в кержацком дому не покуришь. И сбор командиров проходил во дворе. Кто сидел на крылечке, кто на санях, кто на стоящем торчком чурбаке.

– Сани ладят да сбрую чинят? Тьфу ты, ядрена Феня. Кажинное утро новости, – ругался Игнат. – Да, может, Горев к чертям на пасеку собирается, а нам кого делать!

– Охрану придется усилить.

– И так, почитай, половина отряда в охране. Стой, кто-то подъехал!

– Вера! – обрадовался Вавила. – Замерзла? Ну, ребята, кто хочет послушать, – проходите в избу, но уж курить ни-ни.

Веру усадили за стол, дали горячего чаю. Замерзшие ноги она завернула в полушубок и поджала их под себя. Вокруг сгрудились командиры. Всем хочется узнать, какие новости в губернском исполнительном комитете Советов.