– Новостей, товарищи, много. Обширный район Барабинской и Кулундинской степей освобожден партизанами, и там установлена Советская власть. Наши войска уже под Омском. В губисполкоме настаивают, чтоб мы сразу же выбирали Советы в освобожденных районах. Советуют чаще выходить на тракт. Сейчас по нему движутся обозы на восток. И купеческие семьи, и всякий люд с наворованным народным добром. Идут солдаты, бегут офицеры. Наша задача – не пропускать врагов. Мне показали письмо, где сказано, что из банков Бийска и Барнаула повезут ценности и золото. Возможно, по нашим дорогам. Золото надо задержать.

Все внимательно слушали. Никто не проронил ни слова.

– И еще, товарищи, наказано нам держать связь с населением, не допускать в отряд непроверенных. – Вера рассказала, как недавно у командующего Мамонтова оказался «комиссаром» беспартийный Романов.

– Как он стал там комиссаром – ума никто не приложит. Бывший писарь из Петрограда, он долгое время вносил разлад между командующим и начальником штаба Жигалиным, бывшим забайкальским казачьим офицером. И не будь Мамонтов так предан революции, этот Романов мог бы переманить его на другую сторону.

– Вера, говорят, будто Яким объявился в Притаежном.

– Его надо обезвредить, Вавила. Кажется, он стал тенью нашего отряда. Раньше я считала его просто беспринципным человеком. А тут, видно, дело сложнее. И еще, товарищи! Когда мы вчера подъезжали к отвороту на Гуселетово, возница обратил мое внимание на следы большого обоза. Потом в снегу нашел брошенную кем-то бутылку из-под самогона. Сами понимаете, крестьянин бутылку не бросит. Верстах в десяти от Притаежного нас пытались остановить на дороге двое мужчин. А здесь все спокойно?

– Нет, Вера. Рано утром я получил сведения, что горевцы в Камышовке готовятся к походу.

И Вавила тут же отдал приказ нескольких человек отправить в разведку.

Дверь отворилась, клубы морозного пара ворвались в избу, змеями побежали по полу.

– Кто там?

– Дежурный. Тут по селу посторонние бродят, грят, им командира надо. Так я их того, приволок.

Растаял морозный туман, и дежурный толкнул вперед двух мужиков, одного сутулого, усатого, одетого в меховую куртку нездешнего покроя, и второго краснощекого, круглолицего, в сибирском полушубке и шапке, похожей на опрокинутый горшок с козырьком.

– Мы с хутора, – начал круглолицый и, сдернув шапку, упал на колени. – Ваша милость, ищем защиты.

Высокий тоже силился говорить, но скулы свело. Что-то невнятное промычав, он рухнул на колени рядом с товарищем,

– Встаньте вы, – прикрикнул дежурный. – Скажи ты, народ какой. Идешь мимо – нос задерет, прямо брат генералу, а чуть што – на колени. Встаньте, вам говорят.

– Не встанем. Помоги. Ходили к нам два мужика. Начисто обобрали. Один – лицо красное. Девок моих силком самогонкой поил, сметаной мазал. Песни петь велел, плясать. Это твои, командир, люди.

– Не может быть.

– Твоя банда, твоя…

При этих словах командиры дружно схватились за револьверы.

– Ты, куркулья морда, говори да не завирайся. Я вот тебе,- кричал Митька Головко, тыча в нос хуторянину ствол револьвера. Хуторянин потерял от страха дар речи. Хотел сказать, что ночные гости так же грозили ему. Так же кричали. Видать, яблоко от яблони падает недалеко. Он готов распроститься с жизнью, но в предсмертный час обращается к совести командира и просит его защитить честь хуторян. Эти слова он заготовил еще по дороге сюда. Черный ствол револьвера холодил лоб. И губы стянуло. Из перекошенного судорогой рта, вместо гордых слов, вылетало только бессвязное «ва».

Вера отбросила руку Митьки.

– Забыл, за кого мы воюем? За общее счастье и за его в том числе, – показала она на хуторянина, – за счастье его дочерей погибла Лушка, погибли наши товарищи. Он прав: кто сделал так – тот бандит. И если мы терпим в своих рядах бандитов, хуторянин прав, называя бандитами нас…

Вавила перебил ее:

– Командиры, строить отряд. Всех до единого: дневальных, больных, кашеваров. Всех! И если хуторяне опознают кого – немедленно судить! – отдавал приказание и вместе с Верой и дежурным поднимал с полу жалобщиков. – Разберемся, отцы… Хозяюшка, налей-ка им чаю.

Ксюша видела, будто идет по тайге. Снег глубоченный, пихты до половины замело, и на снегу цветы: красные, желтые, голубые, и пихты в цветах. «Чудно-то как, – думала Ксюша, – отродясь пихта не цвела», – и видит, среди цветов стол стоит праздничный. На нем и шаньги, и пироги, и рыба разная, и маралятина самая лучшая. И гостей кругом!… Все разряжены, в ладони хлопают и песни поют.

«Праздник какой-то, – удивилась Ксюша, – а я не прибрана».

«Тебе можно, – сказал ей сват с полотенцем через плечо. – Ты же невеста. Сейчас твою свадьбу с Ванюшкой справлять будем».

У Ксюши от счастья дыхание перехватило. Она спросила только:

– А где же Ваня?

– Вон стоит.

И тоже не прибран. Даже рубаха порвана. А пошто он такой невеселый?

– Ваня, – подбежала к нему, – разгладь ты нахмурку. Дай я тебя поцелую. Пошто отворачиваться? Забыл, как грезили друг друга нежить, голубить сарынь?

Не успел Ванюшка ответить, как раздался крик!

– Тревога… На площадь строиться…

Ксюша с трудом открыла глаза, быстро оделась, схватила винтовку.

По обводу площади у церкви ровным квадратом строились партизаны. Вавила с Верой в середине и с ними еще двое.

Ванюшку как оглоблей ударило. Оглянулся, куда бы спрятаться, рванулся было в сторону, да одумался; «Побежишь – сразу поймают. Эх, Ваньша, до чего же тебе не везет. Расстреляют… Ксюха заступится… Может, помилуют?»

– Вань, ты нездоров?

– А… ты, Ксюха?

– Отойди… присядь…

Качнулся Ванюшка, но удержался. Уйти нельзя. Он один из всех стоявших в строю знал, для чего построен отряд, что за люди стоят с Вавилой и Верой. «Кинуться в ноги. Признаться? Прощения молить?…»

Вавила, Вера и хуторяне начали обходить строй. Шли медленно, вглядываясь в лица, иногда останавливаясь возле кого-нибудь. Вот они уже совсем близко.

– Один краснорожий такой, я его сразу признаю, – повторял усатый хуторянин.

– Нет у нас краснорожих.

– А второй – чернявый, цыган, – вторил ему круглолицый.

«Господи, пронеси, я же был с бородой». Ванюшка начал молиться про себя, обещая богу все, что имел, все, что будет иметь, обещая с этого часа вести жизнь святую, если он сохранит ему жизнь.

Хуторяне подходили к Ванюшке. Он поднял одно плечо выше другого. Надул немного правую щеку, а глаз над нею полуприкрыл. «Эх, знать б, так рожу углем намазал… Боже, не выдай…» Сутулый пошто-то Вавилу за локоть взял… «Узнал, проклятущий?… Конец! Бежать! Может статься, огородами убегу?» Но ноги как приросли. А хуторяне все смотрят. На ноги посмотрели, на шапку.

Вера подошла и с удивлением спросила Ванюшку:

– Что у тебя за щекой? Да ты бледен?

Ответить? Узнают по голосу. «Господи, сотвори чудо, укрой меня от вражеских глаз!»

И чудо свершилось.

– Это, Вера, его пчела в ноябре укусила, – под общий хохот брякнул сосед.

А другой завернул еще крепче:

– Ксюха с приходу пяткой под глаз подвезла.

– Ха-ха-ха…

Страх перекосил лицо Ванюшки, исказил черты, и хуторяне прошли.

«Слава тебе, господи, – молился Ванюшка… – Да я… да теперь ни ногой. Якима и близко не подпущу, будь он проклят, сатана. Из-за него все: нудит, нудит, раскровит душу,…»

– Видите, – говорил тем временем хуторянам Вавила,- среди моих бойцов нет бандитов. Они готовы умереть за народ и свободу. Были у нас случайные люди, мародерствовали, так больше не безобразничают.

В дальнем углу площади раздался шум:

– Нам к командиру.

– Командир строй обходит.

– А нам его срочно.

«Другие пришли с жалобами. Стало быть, новый обход?» – Ванюшка сник. И тихо, как проткнутый резиновый чертик, осел на снег.