Егора обступили партизаны. Вера спросила:

– Егор Дмитриевич, кто помогал собираться семьям, кто Аннушку к Аграфене принес?

– Лушка. Она же и помогла нам. Сказала, што всех упредила, што сбор за Выдрихой в условленном месте, и убежала.

– Куда?

– Ей-ей, не знаю. Торопились мы шибко. Лушка сказывала: беляки у поскотины…

– Значит, она пробиралась к нам в окопы…

Приходилось то пригибаться и подныривать под ветви густых тальников, то протискиваться боком между корявыми стволами, а длинная юбка на каждом шагу цеплялась за сучья.

Солнце словно сдурело. Еще раннее утро, а даже в тени духота, как в парной.

«Испить бы глоточек». Да где там. В маленьком русле, что вьется меж корней тальников, вода бывает только весной да в дождь.

Облизывая сухим языком шершавые губы, Ксюша выбралась в вершину ложка. Там кончились тальники и пришлось перебегать от одной березы к другой. «Никак голоса?…» – прислушалась Ксюша.

– Скажите, пожалуйста, С какой стати я должен возить мертвецов, – донесся до Ксюши высокий, почти мальчишеский голос. – Мне обещали шествие на Москву, потому я и записался к подполковнику добровольцем. Я филолог. Мне противно, возиться с мертвецами.

– От и дурак ты, барин,- ответил хрипловатый басок. – А я бы их целый день таскал, тогда б некому было ночью пулять в нас, Сколь страху-то понатерпелись. Ты хоть и барин, а дурак.

– Поосторожнее в выражениях. Здесь не кабак. Я филолог и солдат доблестного…

– Э-э, хватай-ка его за ноги, я за голову и бросай на телегу.

Ксюша спряталась за раздвоенный ствол березки. Впереди дорога. Окопы. Два солдата. Один пожилой, бородатый, другой молодой, худощавый, чем-то неуловимо напоминавший Ксюше Якима, грузили на телегу убитых.

«Дядя Серафим, – узнала Ксюша убитого, и по привычке перекрестилась. – Упокой, боже, душу раба твоего Серафима».

На телегу швырнули труп Васьки-гармониста. Снова перекрестилась Ксюша: «Упокой, боже, душу раба Василия…» Солдаты, подняли с земли женщину. Русая коса цеплялась за траву. Руки обвисли. Подол юбки задрался и обнаженные ноги сверкнули на солнце. «Лушка, – едва удержала крик Ксюша. – Подруженька».

Пожилой солдат держал Лушку за плечи, молодой – за ноги. Качнули, чтоб легче забросить, и Ксюша сжалась вся, словно не Лушку, ее, Ксюшу, собирались бросить на воз, на трупы. И тут старший задержал размах.

– Никак, стонет? Жива, видать?

– Бросайте бандитскую потаскуху, – крикнул молодой. – Туда ей и дорога. Ненавижу я их, ненавижу. У матери под Москвой имение, а они…

Ксюша не слышала дальше. Приподняв голову, она смотрела на Лушку. Старший все-таки настоял и ее не швырнули на воз, а положили. Когда клали, Лушка опять застонала.

Ксюша поднялась на локте и, выглянув из-за ствола березы, подалась вперед.

«Кого делать? Их двое, а с конем баба. Это хорошо – своя, деревенская. За дорогой еще две подводы. Видать, беляков собирают. Попросить, чтоб отдали? Похоронить, мол, хочу. Бородатый бы отдал, а злыдня вихлястый еще и саму пристрелит, собака. Возле телеги, у трех берез, стоит раскидистый куст рябины. Если добраться до него и затаиться, можно рукой дотянуться до Лушки.

«А ну-ка, Ксюха, не трусь, – понукнула себя. – Ну, ползи… Ползи… Ишь, зубы застучали. Сожми их. Уйми… Голову ниже держи… Еще ниже, а то разом заметят…»

– Смотри-ка, никак, за березой еще мертвяк, – показал в сторону Ксюши бородатый солдат.

– А черт! Хоть бы в куче б лежали, – грязно выругался филолог. – Сгниет и так.

– Не-е, не гоже мертвяка земле не придать. Пойдем.

«Увидали… – Впереди, на дороге, стоит телега с трупами. Дальше еще две телеги и человек десять солдат. Позади – ложок с березами. – Подняться? Сказать, мол, коня ищу. Не поверят… Остаться лежать и пусть будет, што будет?»

Молодой, нехотя, вразвалку, подходил все ближе. Позади ковылял бородатый, за ними жена Кирюхи вела под уздцы лошадь. Катерина утирала платком глаза и оглядывалась назад, на воз, где лежали убитые и стонала Лушка.

Ксюша вскочила, опрометью бросилась в ложок и скрылась в березах.

– Держи-и-и ее, – визжал филолог.

Что было дальше, Ксюша помнила только отрывками. Стук сапог за спиной, противный визг пуль.

Она быстроногая, в легких броднях, а солдаты в сапогах. Ей удалось скрыться. «Теперь не догонят…» Пробежав еще шагов сто, Ксюша упала на землю. Погони не слышно. Сердце стучало. Юбка порвана у подола, а платок с головы остался возле дороги.

Для верности выбрала место, где березки погуще, и спряталась. Теперь можно подумать.

Лошадь ведет Катерина. Ей подать знак? Разгони, мол, лошадь и сбрось Лушку с телеги, а я подберу? Сбросить с телеги живого – убьешь, а тут раненая… В отряд бежать за народом? Вавила услышит о Лушке – голову сунет в пекло. Но не сидеть же сложа руки.

Вскочила и, пригибаясь к земле, побежала обратно к окопам. Выбирала места, где березки погуще. Через поляны пробиралась ползком. Удивлялась, что под выстрелами и не заметила, как далеко убежала.

К окопам подходила осторожно. С другой стороны, чтоб сразу среди рябины спрятаться. Подошла, а на поляне солдат уже нет. Обошла окопы. Подняла Лушкин платок, синий в мелкий горошек. В крови. Где-то далеко на дороге слышались голоса. Наверно, солдаты, что собирали здесь мертвых.

«Упустила! Кого теперь делать-то стану? Догонять надо! А солнце сдурело: палит и палит. Хоть бы губы смочить».

Не догнала. Когда подбегала к селу, подводы завернула на главную улицу и двигались к дому Кузьмы. Ксюша решила бежать напрямик, огородами, обогнать солдат. Прыгая через грядки моркови, услышала неожиданный окрик:

– Куда, мокрохвостая! Глаза-то разуй.

На тропе, между грядами, сидели трое солдат. На земле стояла бутыль с самогоном.

– Стой ты, – кричал один из солдат, рябой, – иди-кась сюды. Выпей с нами стаканчик, а потом о погоде поговорим. Го-го-го!

Ксюша бросилась обратно через забор, в проулок. В конце его были заросли чертополоха. Исколов о колючки руки, Ксюша забралась под кусты. Отсюда видно всю улицу.

«Где теперь искать Лушку? Может, в амбар упрятали?».

Из избы, напротив Ксюшиного убежища, солдаты выгоняли на улицу хозяина с хозяйкой, деда и ребятишек. К чему бы? Фома живет справно. В коммуну не пошел. С партизанами не знался.

Из соседней избы выгнали на улицу деда Пахома с семьей. Куда ни посмотри – у ворот выгнанные из изб рогачевцы.

«Кого удумали, идолы? Неужто село хотят жечь? Пестряково сожгли недавно».

Народу на улице становилось все больше. Ксюша выбралась из зарослей чертополоха, осторожно выглянула из-за угла. Увидела солдат в конце улицы. На крыльце лавки Кузьмы Ивановича стоял Горев и взмахивал правой рукой. Видно, речь говорил или приказ отдавал. До Ксюши долетели слова: «…так будет со всяким бандитом… утопим в их собственной крови…»

Посреди улицы стояла лошадь Катерины, а двое солдат сбрасывали с телеги убитых. Серафима сбросили, Ваську, Лушку…

Сбросили, словно мешки. И показалось Ксюше, что она отсюда услышала тихий стон Лушки. Увидела, как искривила боль красивые Лушкины губы. Рванулась вперед, но сразу опамятовалась: «Заберут да и только. А может еще повезет. Помогу подружке».

К крыльцу подвели трех верховых лошадей, они заслонили и крыльцо, и Лушку, лежавшую на траве. Наклонившись, солдаты что-то быстро вязали веревками у земли, потом у седел… И опять взмах руки Горева. Ксюша вздрогнула от зычного голоса, прокатившегося по улице;

– С богом!

Трое солдат вскочили на лошадей и те с места взяли в галоп. Захрапели. Помчались по улице к расейскому краю, стараясь убежать от страшного груза, а трупы волочились за ними. Серафим, Васька, Лушка привязаны за ноги. Другой конец веревки привязан к седлу и никуда не убежать лошадям от мертвецов. Мимо Ксюши промелькнуло разбитое лицо Серафима, изуродованный Васька. Ксюша приподнялась с земли, чтоб рассмотреть Лушку, но ничего не увидела. Подол сарафана завернулся и закрыл плечи и голову Лушки.