Ксюша видела торжество Арины. Даже дышать стало трудно.

– Ваня! Откройся!…

В глазах у Ванюшки затеплился огонек, разгорался. Сняв с плеч руки Ксюши, он поднялся и хватил кулаком по столешнице.

– Цыц! Допекли… Слово нарушу, но все как есть выложу. Потому напрямую шел, што… скоро совсем из тайги уйдем. Вот-вот победа, и Вавила сказал… сказал… готовиться, мол, выходить в жилуху, к отряду.

– Ваня, когда? Родной мой, да пошто ты молчал-то? Наконец-то! – и в первый раз за всю жизнь зарыдала, уткнувшись лицом в Ванюшкины колени. – Прости меня, дуру… И крестну прости.

Арина сидела, раскрыв в удивлении рот, а Ксюша все продолжала:

– Ты только скажи, когда собираться? Нонче? Так пошто ты сразу не сказал?

– Не нонче, а чуток позже. Схожу ишо одново к Вавиле. А пока ты все шкурки, все золото собери, я с собой унесу. Вавила наказал так. И ишо велел: скажи, мол, Ксюхе с Ариной, герои они. Спасибо, мол, им… весь отряд прокормили, А што у тебя в мешке? Мясо? Молодец. И мясо надо как раз. Я возьму у тебя половину, – Вытащил из кармана полуштоф с самогоном. – Арина, ставь на стол кружки, выпьем за нашу победу.

Жестяную кружку Арина опорожнила разом. Крякнула. Вытерла рот рукавом и, не закусив, с восхищением оглядела Ванюшку.

– Самогонка твоя в самую пору, – Лицо ее заметно добрело.

Ксюша выпила, закашлялась, и закрыла ладошкой рот. Ванюшка похлопал ее по спине.

– Когда пить-то научишься? А? Всем взяла баба, а пить не умеешь. Ну, не зову тебя боле в компанию.

Ванюшка вылил себе остатки из бутылки и из Ксюшиной кружки. Поймав молящий Аринин взгляд, отлил ей глоточка два. Арина ответила низким поклоном.

– Спаси тебя бог, Ванюшка. Мужик ты – цены тебе нет…

– То-то! Слышь, Ксюха, как крестна меня нахваливает. И без меня, поди, тоже. Ох никто еще меня так не хвалил, – говорил с нажимом, придавая словам особый смысл. – Ну, выпьем, Аринушка, за Ксюшино счастье.

Закусывали копченой медвежатиной.

– Вкусна… молодец, – опять похвалил Ваня. Ксюша счастливо ему улыбалась. Разные чувства переполняли ее: и любовь к Ванюшке, и гордость за него, за доверенного Вавилы, и чувство вины за подозрение, и благодарность за ласковые слова. Чутка Ксюша к ласке. «Погладишь чуть – замурлычешь», – говорит про нее Ванюшка. Она ест хлеб, запивает чаем, заваренным на листах душистой черной смородины, и глаз не спускает с Ванюшки.

– Расскажи, где был? Кого видел? Где жил?

– Где был – там след простыл, а кого видел – тех не обидел, – и, нагнувшись к уху Ксюши, прошептал: – Хошь штоб я слову своему изменил? Ден через пять расскажу, – И снова с веселым смехом: – Много будешь знать, скоро состаришься, Ксюха. А мне надобна жена молодая, здоровая да красивая.

Обхватил Ксюшины плечи, рывком опрокинул на руку и поцеловал в губы.

– Пусти, дурень, Ваня вон проснулся…

Арина сидела осоловевшая, качалась из стороны в сторону и тянула:

– Ле-е-етят утки, эх, ле-е-тят утки… и-и-и два-а гу-у-у-уся-я. Э-эх, плясать хочу, – попыталась встать, даже ногой притопнула и кулем повалилась на лавку. Уткнула лицо в ладошки и заревела: – О-о-о, пропадат моя молодость… пропадат моя жисть бабья. Еще неостарок. Хоть по-осмот-реть бы на мужика-то… Только бы посмотреть. У, Ванька, подленыш, пошто в тайге губишь? У-уходи, глаза тебе выдеру. Сызнова врешь…

…Утром, чуть свет, провожала Ксюша Ванюшку. Вышли к ручью. Прижалась к груди и не могла оторваться. Сказать надо много, а горло перехватило. Только простонала, как кулик в непогоду над пожелтевшим болотом.

– Возьми с собой. Ни разу так сердце не ныло.

– Я бы взял, а сына куда? Потерпи. Ден через пять-шесть вернусь – и свобода будет. Свобода, Ксюха!

– В бои ходили, и то сердце так не ныло. А сейчас вот прощаюсь с тобой и, скажи, защемило его, хоть кричи. Возвращайся скорей…

Ушел Ванюшка, Ксюша стояла у березы, обхвативши руками ствол, и смотрела вслед. Невысок, но ладно скроен Ванюшка. Плотно обтягивает крепкую спину добротная рубаха из синего сатина. Новую ему в отряде дали вместо старой. И шаровары суконные дали, и сапоги почти новые.»

«Дорогой мой… Единственный… Оглянись… Оглянулся! Значит, золото больше не мыть? Уйдем из тайги? Еще шесть ден! От жданок помрешь. Золото мыть пойду, не то я вконец изведусь без дела».

– А это што? – присела, – Ванюшка кисет потерял. Проклятущее зелье, но Ваня привык к нему. Эй!…

Так хотелось еще раз взглянуть на Ванюшку, а тут повод. Кинулась догонять.

«Сызнова напрямик идет. Не боится боле промять тропу. Вот она жисть-то подходит свободная! Да куда он идет?»

След резко поворачивал влево и шел не в жилуху, а куда-то в тайгу, не на прииски Ваницкого, а правее, где нет никакого жилья. Впереди голоса. Как третьего дня. По таежной привычке, Ксюша сразу припала к стволу березы. Схоронилась в траве. Кто его знает, а вдруг враги. Может, Ване помощь будет нужна.

– С бабой миловался?А мы тебя жди, – донесся чей-то приглушенный бас.

– Я с бабой? – это голос Ванюшки. – Да тьфу на нее. Надоела, как репей на хвосте, еле отшил…

«Про кого это Ваня? Кого он отшил? Кто у него, как репей на хвосте? До капельки все открою. До капельки вызнаю».

Осторожно, раздвигая траву, продвинулась вперед. Сквозь куст рябины рассмотрела небольшую полянку почти без травы. На толстой, как бочка, сушине сидели два мужика. Один – молодой, с длинными черными волосами, в голубой плисовой рубахе. Он сидел боком. Второй, с густой бородой, сидел лицом к Ксюше и, поставив ногу на сушину, наматывал портянку.

«Кто это»? Ванюшка заискивающе говорил бородачу:

– Надо ж было Ксюхе очки покрепче втереть.

Пока подкрадывалась и пригибалась к земле, волосы растрепались, закрыли уши. Чтоб лучше слышать, Ксюша отбросила нх за спину. «Об чем это Ваня? Про кого это он сказыват?»

Несколько лет назад Ксюша не стала б раздумывать, а выскочила на поляну, схватила б Ванюшку за плечи и спросила, о чем это он толкует. Сегодня она сдержала себя. Стиснув зубы, чтоб не вырвался крик, она сжалась в комок.

Завернув цигарку, бородач не спеша достал спички. Прикурил. Глубоко затянулся и пустил клуб дыма Ванюшке в лицо, Ванюшка надрывно закашлялся, но продолжал угодливо улыбаться. Он не походил на себя. С таким липом к Кузьме Ивановичу приходили крестьяне вымаливать в долг зерно для посева.

– Человек, Вань, не камень, а Ксюха твоя… я бы и сам не прочь… – и добавил такое, что парень загоготал, а Ванюшка угодливо хохотнул.

«Он сказал: «твоя Ксюха?» Выходит, они про меня. Я репей на хвосте? Мне втирали очки?» -охнув, она присела, обхватив руками голову. Все закружилось перед глазами.

Вспомнила, как двенадцатилетней девчонкой с криком врезалась в толпу дерущихся деревенских подростков, где по-мужицки, молча, сплеча, рассыпала удары, где по-девчоночьи хватала за волосы Ванюшкиного обидчика или кусала его. Кровь из рассеченной брови заливала глаза, но она продолжала неистово драться.

…Огород. Саднит под коростами спина. Третьего дня дядя Устин не пожалел ни силы, ни времени – отутюжил спину волосяными вожжами. С каким наслаждением она и Ванюшка нашли эти вожжи, утащили их на огород и, изрубив на кусочки, хоронили в могиле по кержачьему обычаю. С каким наслаждением пели, как и положено, «Со святыми упокой», А когда хватился вожжей Устин, когда учинил расправу веревочными вожжами, – лежали на печи. Колотил озноб… «Однако волосяные-то были добрей», – сказал кто-то из них, и второй согласился: «Куда как добрей».

Вспомнила, как нашла золотинку на Безьгаянке, как подарил ей Ванюшка туесок с колечком. «Да неужто он про меня говорит такое?!»

Тем временем мужики, продолжая отпускать соленые шутки насчет того, как Ванюшка с Ксюшей провели ночь, ушли с поляны. У Ванюшки и бородача винтовки, у молодого – двустволка. За плечами у всех вещевые мешки.

Выждав немного, дрожа от гнева, вышла Ксюша из-за куста на поляну, Зачем? Не знала сама. Медленно обходя поляну, она видела снова бородача и угодливую улыбку Ванюшки.