– Труп стережете?

– Так точно-с, вашескородь, – вытянулся унтер, – Денно и нощно.

– Веди меня…

– Слушаюсь! Только, извините, вонько-с там…

– Кто первым осматривал место убийства?

– Притаеженский фершал, вашескородь, рогачевский староста и мы-с.

– Улики есть?

– Так точно-с. Его по затылку долбанули, лик цел остался, а возле найден безмен со следами прилипших волос, – докладывал унтер. – На прииске безменов нет вовсе, а в селе Кузьма Иваныч и его приказчик знают как есть все безмены. – Обернувшись, негромко позвал: – Платошка!

Из кустов вышел приказчик Кузьмы Ивановича. Он принарядился: рубаха красного ситца почти до колен, а сверху синий суконный жилет. Волосы расчесаны на пробор и смазаны лампадным маслом. Подойдя к Гореву, начал докладывать:

– Мы с Кузьмой Иванычем безмены сельчан знаем, как мать родную. У нас три безмена, извольте, могу показать. У Мефодия безмен. Еще безмен у Устина Рогачева. Так поднятый безмен на Устинов похож, как две капли.

– Не путаешь, не врешь?

– Врать не обучен, а чужие безмены обязан знать не хуже своих, на то я приказчик,

– Та-ак. Унтер, доставить сюда Устина.

Устина доставили быстро. Со связанными руками привели к крыльцу приисковой конторы – той самой конторы, что строили по его приказанию. Царем ходил по этим тропкам в свое время Устин. Завидев его, приискатели испуганно срывали шапчонки, А теперь самого, как медведя, приведя, только разве не за продетое в нос кольцо. Из злобного оцепенения Устина вывел Горев:

– Твой безмен?

Устин таращил глаза на безмен, с прилипшими к нему волосами. Этот самый безмен он несколько дней назад искал в кладовке и, не найдя, прихватив балдушку – большой молоток. Откуда, же взялся проклятый безмен?

– Узнаешь? – повысил голос Горев.

– Кого? – Устин обалдело огляделся вокруг. Глаза водянистые, словно пустые. От безмена не отопрешься, все его знают, и Устин выдохнул:

– Мой.

– Значит, ты убил Сысоя Козулина?

– Кто-то меня упредил…

– На скамейку его! Шомполами! Хотя… ну его к черту. Дело ясно и так. Вяжите убийцу, – и, зайдя в контору, написал телеграмму господину Ваницкому, что расследование закончено, преступник полностью изобличен и отправлен в тюрьму.

Руки Устина связаны за спиной. Рубаха разорвана. На лбу и под глазом кровоподтеки, и похож он на варначьего атамана, схваченного солдатами. Не согнуло его горе. Прямой, с широкой спиной. Виски чуть тронула седина.

– Иди ты, – толкнул Устина солдат прикладом в спину. – Иди, говорю.

Полприиска сбежалось смотреть, как скрутили бывшего грозного хозяина. Надо бы поклониться народу, как положено на Руси, прощения попросить, но не гнется Устинова спина. Волком смотрит он на народ. «Эх, самому бы Сысойку прихлопнуть, так знал бы, за што отвечать. А то вот похмелье в чужом пиру».

– Иди ты, иди, – солдаты гнали Устина к амбару.

Терпкий запах пихт врывался в пропахшую табачным дымом контору. Где-то недалеко затянул ночную песню дергач.

– Товарищи! Дорогие товарищи! – Вавила снял шапку. – Раньше перед дорогой присаживались, бесов обманывали: дескать, не едем мы, успокойтесь, отстаньте. Нам обманывать некого, а молчать мы и так намолчались. Споемте, друзья, на прощание.

– Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе, – начала Вера. Остальные подхватили. Лица суровы, у некоторых влажны глаза и песня звучит, как боевая клятва друзей.

Вавила пел громче всех, стараясь песней прогнать угнетавшее волю сомнение. Сегодня ночью все спали, а он снова сидел у костра. Шевелил прутиком головешки, смотрел, снопы золотистых искр взлетали к звёздному небу, и думал, думал.

«Кулаком надо бить, а мы распускаем кулак на пальцы! Кого мы потом соберем?» Казалось, вчера все продумали: кто куда идет, что будет делать, и все же, не в силах побороть сомнения, как-то товарищам удастся выстоять в это смутное время, он разбудил Веру, усадил ее на бревнышко у костра, высказал все, что мучило.

– Нет, Вавила, сделаем как решали вчера. Жура, Аграфена, Егор идут на Богомдарованный. Я – в город. Ты уводишь остальных на дальние прииски и селишь их по одному, по двое в разных поселках. Ксюша укроется пока у Арины или у кого-нибудь на заимке. Через нее держим связь.

– Что делать с Лушкой? Боюсь за нее и за Аннушку. Может быть, спрятать их куда до поры?

– Попробуй спрячь, а потом о чем будешь думать? О работе? О нашем отряде? Или о них? И ты, думаешь, Лушка согласится расстаться? Да она в огонь кинется, только б вместе с тобой.

Все продумано, все кажется правильным, и все же Вавилу гложет сомнение: а может быть, есть другое решение? Он, пел и оглядывал товарищей. Вот Жура, длинный, сутулый. Два его сына и жена погибли на приисках. Этот не подведет.

Егор, со сбившейся набок седой бородкой. Маленький, ссохшийся, но сохранивший молодую душу.

Федор. Немецкая пуля изорвала ему щеку, перекосила лицо, сделав его свирепым. А он добрый. Добрый, но и твердый, решительный.

Вон Митька Головко! Душа человек. Весельчак. Гармонист. Чем-то очень похож на Михея, Может ринуться на карателя с кирпичом и за это очутиться на каторге.

Кончилась песня. Дошли тропинкой до Ральджераса. Дул холодный, порывистый ветер. Глухо шумела тайга. На траве ни росинки. Малиновая заря предвещала ненастье. Вавила шепнул Ксюше:

– Мы с Лушкой подадимся на Баянкуль. Алешку Степного ищи и Лену Степную – жену его. Не забудь. За винтовку и за лошадь спасибо.

– Брось ты про лошадь. На общее дело жизни кладем, а ты про коня. Он же, от Кузьмова табуна отбился, – и усмехнулась, вспомнив, как Тришка «дарил» его.

Обнялись на прощание, похлопали друг друга по спинам и, вздымая босыми ногами брызги холодной воды, вступили цепочкой в реку.

Стеной стояла тайга. За нею – горы. В долине цветы, а на вершинах еще белели снеговые поля. В долине кричала кукушка, обещая каждому множество лет, над Каратау поднималось ярко-красное солнце, и где-то там, за тайгой, свежий ветер полоскал невиданные раньше в Сибири знамена; чешские, японские, английские, американские, французские, итальянские, и среди них сиротливо жался красно-бело-синий «торговый» флаг Российской империи.

Ванюшка пришел к Арине под вечер. Розовая рубаха чиста, пуговки все на месте, русые волосы тщательно причесаны. Давно таким не был Ванюшка.

– Здравствуй, Арина.

– За делом пришел?

Прием не ласков. Ванюшка угадал причину Арининой настороженности и, проходя к столу, успокоил:

– Я нынче тверезый. Месяц, как в рот поганую не беру. Захлопотала Арина. Достала из печи картошку на сковородке, румяную, круглую, как яблочки в сказках, – живых-то яблок Арина не видела. Положила на стол кусок калача, соль поставила, колбу-черемшу. Налила из лагушка медовухи в кринку. Кринку тоже на стол, а из кринки медовуху в стаканы. Все, как у людей.

– Эх ты какая, – укорил Арину Ванюшка, – сказал, не пью. Мало я стекол у тебя колотил?

– Што было, Ванюша, то быльем поросло, – оглянулась. До сих пор стеклины где драньем забиты, где дерюгами позатыканы. – Гнать бы тебя в три шеи, да слава пойдет, што принимаю гостей не по-людски.

Шинкарит Арина. Бывает, женатые у нее ночуют. За это сожгли ее избу в кержачьем краю. И здесь, в новосельском, бабы, как встретят, грозятся спалить. Но пусть никто не подумает, что Арина хуже других может принять даже нежданного гостя.

– Ты хоть пригубь, как положено по прилику. – Многие живут двойной жизнью. Одной для себя, другой для молвы.

Покосился Ванюшка на ковш, передернул плечами и губы скривил, вспоминая боль в голове с похмелья. Однако же пригубил. Отставил. Тянет к зелью проклятому.

– Арина! Знашь, почто я пришел?

Давно догадалась Арина, зачем пришел Ваньша, но развела руками, чтоб выведать больше.

– Откуда мне знать твои думки, касатик.

– Неужто Ксюха не сказывала?