Согнав лошадей в глубокий снег, торопливо кормили их сеном, соскобленным с земли на месте разграбленного зарода. Лошади фыркали, морщились, но голод поджимал. Ели посоленное черное сено и овес, раздобытый где-то пронырливым Степкой. Жадно хватали снег, обжигались, задирали верхнюю губу, почти прикрывая ею ноздри, и жалобно ржали.
Река появилась неожиданно, ночью. Сани тряхнуло на ухабе. Еще… И кошева на гладкой дороге. Слева железнодорожный мост в два пролета. Прорубь! Аркадий Илларионович чуть не запел от радости. Но его остановила новая мысль: «Высыпай золото в прорубь, дубина стоеросовая, высыпай! Да любой губошлеп черпаком, каким чистят выгребные ямы, соберет твое золото!»
– Стой!
Усталые лошади разом остановились. Лоб горел, хотя на бровях сосульки. Все ближе стрельба.
– Ехать дальше мне некуда… – схватился за пистолет и выругался длинно и смачно. – Себя застрелю, а мешки? Нельзя допустить, чтоб их захватили товарищи…
«Раз, два, три…» – считал, сбивался и снова считал Ваницкий. Рванувшись вперед, схватился за Степкину руку.
– Стой!
– И так, однако, стоим, – невозмутимо ответил Степан. – Поди, давно стоим.
От спокойного голоса Степки Ваницкий пришел в себя. Перед ним белая скатерть застывшей реки. Мост в два пролета. Казарма.
Все виделось плоским и неожиданно ярким. «Болван!» – выругал себя Ваницкий и спокойно сказал:
– Степа, видишь казармы? Вон у моста?
– Вижу.
– Беги, расстарайся насчет ночлега, а мы потихоньку в объезд. Все равно, – нажимал на каждое слово Ваницкий, – дальше лошади не пойдут. Устали. Будем ночевать в казарме, а места не окажется, устроимся во дворе. Беги.
Степка не побежал, а пошел устало, нога за ногу. Ваницкий подождал, пока он скрылся за поворотом, и сразу понукнул лошадей, направил их по реке, от моста. Теперь он свободен. Отъедет подальше в тайгу и закопает мешки. А через год, через два, когда в страну вернется твердая власть, он тоже вернется обратно. Выкопает мешки. И на первый случай, на поправку горных работ, золото окажется очень кстати. Только тогда к черту эсеров, кадетов и всякую нечисть… Наступит, наконец, золотая пора. Никаких забастовок, митингов. Никаких комитетов.
Мечты приятно грели Аркадия Илларионовича. Но он не был бы Ваницким, если бы не умел мыслить трезво. Натешившись радужной картиной, он жестко сказал самому себе: нет! старому не бывать! Как же тогда спасти золото?
Он придержал лошадей, еще раз подумал и решительно повернул к мосту, навстречу бежавшему Степке.
– Э-э, Аркашка! Места не шибко много. У порога спать можно… Куда лошадей гонял?
– Не справился, понесли…
– Куда им нести, еле стоят. Заснул, однако, не ту вожжу дернул.
– Степка, мы не поедем в казарму.
– Пошто не поедем? У порога спать хорошо.
– Потом ночевать придешь, а сейчас садись-ка и погоняй в тайгу. Живо садись! Слышишь, стрельба совсем близко. Лопаты не потерял?
– Без лопаты как можно, – обиделся Степка.
…Место приметное – поляна, бугор, большой раскидистый кедр. От него виден мост через реку и огни водокачки.
Степка заровнял яму, аккуратно засыпал, запорошил ее снегом. Утром люди пойдут, и следа от ямы не будет. Так приказал Аркашка. «Эх, друг Аркашка, зачем столько золота закопал?»
«Запомни, запомни, – твердил про себя Ваницкий, – прямо на мост, под прямым углом станция».
– Степка, там лепешка в мешке, тащи сюда и ружье тащи. Быстрей, быстрей, время не ждет.
Когда Степка вернулся с ружьем и хлебом, Ваницкий подступил к нему:
– Запомни место, где мы с тобой золото закопали. Запомнишь?
– Ха! Через год завяжи глаза – разом найду.
– Еще осмотрись. Внимательно осмотрись. Может, придется не через год, а через два отыскать это место. Может быть, через пять.
– Пять? Ха! Степке не веришь?
– Верю. Вставай сюда. Между нами яма. В ней золото. Берись за ружье.
Степка понял все. Подтянулся, стал выше ростом, снял рукавицы, шапку и взялся одной рукой за приклад, другой за ствол. Ваницкий также. Ружье между ними лежит на руках, параллельно земле.
– Повторяй за мной, – приказал Ваницкий. – Это ружье теперь будет твое.
– Это ружье теперь будет твое.
– Это ружье я дарю тебе, Степка, над могилой, где спрятано золото.
– Это ружье я дарю тебе, Степка, над могилой, где спрятано золото.
– Пусть застрелит тебя это ружье, если ты обманешь Аркашку Ваницкого, если скажешь хоть кому-нибудь про золото.
– Пусть застрелит меня… ружье… – Степка мелко дрожал, – если я обману Аркашку Ванисски, скажу хоть… Марье-то можно?
– И Марье – ни слова, – рубанул Ваницкий,
– И Марье ни слова, – повторил Степка.
– Про это золото.
– Про это золото. Все?
– Нет. Дай твою трубку. Если я пришлю тебе эту трубку, ты покажешь золото. Понял?
– Если ты пришлешь эту трубку? Понял. Тогда покажу.
Ваницкий отдал ружье Степке, затем протянул ему половину ячменной лепешки, вторую половину стал жевать сам,
– Ешь, повторяй. Пусть хлеб разорвет мне кишки…
– Пусть хлеб… разорвет… мне кишки…
Никогда Степка не давал таких страшных клятв. Казалось, земля ходуном пошла, как трясун на болоте.
– Никому.
– Никому!
– Никогда!
– Никогда!
…Под утро проходил через мост какой-то поезд. Шел тихо. Ваницкий вскочил на платформу.
Степка стоял у казармы. Он хорошо понимал, куда и зачем уехал хитрый Аркашка. Почему вез золото. Почему закопал. От кого. Понимал, что Аркашка вовсе не друг ему! Но сто рублей дарил, и обычай требовал называть его другом.
«Ружье Аркашка дарил. Сказал – пусть застрелит ружье. Я сказал: пусть застрелит ружье. Он сказал: пусть хлеб разорвет мне кишки. Я сказал: пусть хлеб разорвет мне кишки. Какой Степка друг Аркашке? Аркашка на Степку – тьфу. Пусть хлеб разорвет мне кишки… Ай, хитрый Аркашка.
10
Вера ехала в Притаежное по проселочной дороге. Возница утром упросил.
– Тут ближе, и ухабов помене: мало обозов-то проходит по ней. Мы мигом в Притаежном будем… Чайку на перепутъе попьем у дочки – она тут недалеча, на выселках живет. Мужик-от хуторской у нее был, да вот сгинул в войну, царство ему небесное. По ребятенкам я шибко соскучился, давно не видал внучат-то…
Вера охотно согласилась:
– Поедем – раз ближе.
Зимняя дорога!
Скрипит снег под полозьями розвальней, потренькивает колокольчик под дугой, пофыркивает гнедой, неторопливо, как бы играючи, перебирает стройными ногами. Завернувшись в тулуп, Вера смотрит по сторонам, стараясь запомнить синеву покрытых снегом полей, удивительную прозрачность зимнего воздуха, и неестественно четкий рисунок ветвей на фоне чистого неба. Вон мышка-полевка юркнула под снег, оставив после себя бисеринки следов.
К скирде соломы проторена дорога. Зима еще только крещенскими морозами грозит, а у кого-то сено уже подходит к донцу и хозяин стал кормить скотину соломой. Или, быть может, сожгли избу, и он наскоро утепляет баню, покрывая соломой крышу.
Тусклое солнце катилось к закату, вдоль горизонта расцветали неяркие краски зари. И вдруг:
– Караул-ул… На помощь…
Крики неслись с хутора, что чернел вправо от дороги над Выдрихой. Все укутал снег: и землю, и деревья, и горы. Только на островерхой крыше не удержался, скатился с нее, и черепичная крыша резко выделялась над заснеженными деревьями.
– Спаси-и-ите… – молил женский голос.
– Стой, – крикнула Вера вознице и привстала в санях, пытаясь сбросить тяжелый тулуп. – Стой, тебе говорят.
– Сдурела! – Возница уже привстал и, раскрутив над головой концы вожжей, крикнул: – Пш-ш-е-ел… гра-а-абят… – На сибирских трактах лошади с малых лет после крика «Гра-а-абят…» получают удар кнута и, не дожидаясь повтора, переходят на мах. И сейчас, услышав «пш-шел, грабят», гнедой жеребец рванулся вперед, словно его прижгли раскаленным железом.
От толчка Вера упала на дно кошевы и, силясь выбраться из тулупа, кричала вознице:
