– Я со всеми.

Но незнакомый, суровый голос пригвоздил ее к месту:

– Налево и быстро. Приказ ясен?

Кто сказал? Вавила? Другой, неизвестный Ксюше Вавила, которого невозможно ослушаться. Ксюша пошла с Верой.

– Ксюша, остановимся на минутку. Как в лихорадке трясет. Что-то ждет впереди? У меня такое ощущение, словно я стою на заторе. Это когда в ледоход на большой реке льдины упрутся в излучину или остров и остановятся. Они громоздятся одна на другую, встают на дыбы, а вода прибывает. И вот-вот затор с грохотом ринется вниз по реке.

«Ур-р-ра!…» – долетело с горы.

– Ксюша, началось! Прорвало!

Помня наказ Вавилы, Ксюша стремительно побежала вперед, за кусты, за бугор, на который взбиралась дорога. Отсюда хорошо видно Рогачево, где по огородам и за сугробами чернели фигуры сельчан, и обоз, и покрытый березами косогор. По нему, скользя вниз на лыжах, быстро спускался отряд Вавилы.

– Ур-ра!…

Выстрелы звучали почти непрерывно. На дороге, возле возов, метались солдаты. Из-за сугробов, из-за бань поднимались крестьяне, кричали, махали руками: скорей, мол, наступайте, бейте их, супостатов, стреляли и снова исчезали за банешками, стайками.

Удар с тыла для солдат был неожиданным. Они бестолково суетились возле возов, не зная, куда бежать, и стреляли не целясь, только бы поддержать себя винтовочной пальбой.

– Ур-р-ра!…

До обоза оставалось совсем недалеко. Еще бросок… Вскинув винтовку к плечу, Вавила прицелился в бородатого солдата, нажал спусковой крючок. Перехватив винтовку наперевес, он пробежал несколько шагов, и только тогда осознал, что, нажимая спусковой крючок, не почувствовал отдачи в плечо. «Осечка?»

На ходу открыл затвор и увидел пустой магазин. Сунул руку в карман, где лежала запасная обойма, и не нашел ее. Он осмотрелся по сторонам и не увидел цепи. Справа бежали несколько человек; слева один, встав на колено, целился. Остальные застряли на склоне. Они, как и их командир, безнадежно разглядывали пустые винтовки. Вавила понял, что пока они наступали, пока среди солдат царила растерянность, их беспорядочный огонь не причинил вреда. Но стоит повернуться к врагу спиной, противник почувствует уверенность и пули не полетят дуром. Весь отряд будет перебит, прежде чем достигнет кромки тайги. Да в гору и не очень-то разбежишься.

Злость на свою неумелость, стыд за упущенную победу охватил Вавилу. Он нутром ощутил, что отступать нельзя; перебьют. Спасение внизу, на рогачевской улице, возле возов.

– Берегите патроны, – крикнул он бегущим сбоку и замахал винтовкой над головой.

– Вперед… За мной!…

Все это произошло мгновенно и, сбегая по склону вниз, Вавила ни о чем не думал. Он просто стремился вниз, к обозу, стремился скорее вступить в рукопашную схватку с противником, не быть подстреленным, как куропатка.

– Ур-р-ра…

Из-за заборов высыпали крестьяне и, не прячась, тоже бежали к обозу.

– …Глянь, наши верх берут. Кто-то упал. Неужто убили? – шептала Ксюша. Она видела, как унтер вскочил на передние сани, запряженные парой гнедых лошадей, сбросил с воза куль, другой, третий; ударил лошадей кнутом и, гикнув, пустил их вскачь.

– Держи… Держи… – донеслось до бугра, где стояли Ксюша и Вера.

– Держи-и-ите… Ксюша-а-а, Вера а-а… Держи-и-ите,

Вера рванулась навстречу скачущим лошадям.

– Ошалела! Сомнут! – Ксюша схватила подругу за руку и столкнула с дороги.

У села бой закончился. Крестьяне обступили возы, а по дороге к бугру неслись две, запряженные цугом лошади, В санях, приседая, гикал и крутил над головой длинный гусёвочный бич унтер. А рядом с ним…

– Ваня! – крикнула Ксюша и оцепенение сразу прошло. «Ваня тоже был в новобранцах? И из всего села увозят его одного!»

Сорвала с плеча шомпольную винтовку. Надо бы выждать, когда лошади подбегут поближе и тогда стрелять в переднюю. Она упадет и задержит сани. Надо б успокоиться чуть, чтоб руки перестали дрожать. Но Ксюша потеряла представление, где она, куда бегут лошади. Она видела только сани. На них Ванюшку. Его увозили. Вскинув винтовку, поймала на мушку лошадиную голову и еще нажимая курок, уже знала, что не сделала поправки на дальность и промахнется…

…Ванюшка оцепенел. Когда унтер хлестнул лошадей, сани мотнуло. Снежная пыль из-под копыт полетела в лицо. Вначале ничего не понял, но затем ощутил облегчение. Они убегали от свиста пуль, заставлявших вдавливаться в кули на возу. Ванюшка искал глазами место, где удобнее упасть в снег, и в это время позади закричали: «Держи… держи…» Кто-то выстрелил, и пуля просвистела, как показалось, над самым ухом. Ванюшка съежился, снова сунул лицо в мешки.

– Ваня! – донесся отчаянный крик.

Ксюша кинулась с бугра наперерез лошадям. Выскочила на дорогу, раскинула руки. Рядом с ней Вера с браунингом в руке.

– Стой!…

– Ах ты, – грязно выругался унтер и что было мочи стегнул гусевую, посылая ее прямо на Ксюшу. – Уйди, окаянная!

Храпящая лошадиная голова с прижатыми то ли от страха, то ли от боли ушами, мелькнула перед Ксюшиными глазами. Она услышала стук копыт по плотному снегу. Совсем рядом увидела конскую грудь с хомутом, готовую сбить ее. Но Ксюша не отскочила, а осталась стоять на дороге, раскинув руки крестом.

– Стой!… Стой!… – Вера выстрелила. Гусевая лошадь рухнула на дорогу. Запутавшись в постромках, повалился на обочину коренник, а из саней выскочил унтер и выхватил из кобуры револьвер. Ксюша бросилась ему под ноги. Унтер упал. Ванюшка, выскочив из саней, вырвал у него револьвер.

Бой кончился, и народ, опьяненный победой, запрудил главную улицу Рогачева. Шум, толкотня, как на масленке, только песен не слышно. Перед лавкой Кузьмы Ивановича, прямо на затоптанном снегу лежал солдат в серой шинели. Руки скрещены на груди. На груди и папаха. Над глазом небольшая ранка, из нее на висок медленно стекала алая струйка.

– Скажи ты, надо ж такому случиться, – сокрушался Тарас. – Из всей сволочи один был правильной веры мужик и его аккурат пуля цапнула. Надо же. А как он про деревеньку Саратовскую рассказывал. И пошто бог к себе хороших людей забират, а сволочь разную, прости господи, на земле оставлят. Их ни крестом, ни пестом человеком не сделать, – он с ненавистью посмотрел на унтера и солдат, стоявших со связанными руками. А народ все прибывал. Даже те, кто побоялись придти на проводы обоза, кто при первых выстрелах попрятались по избам – и те вышли на улицу.

Победа!

Ребятишки вовсе с узды сорвались и носились по селу, как жеребята на весеннем лугу. Гудом гудит рогачевская улица.

– Товарищи! – крикнула Вера, поднявшись на крылечко Кузьмовой лавки. – Колчаковцы, офицерье, эсеровские прихвостни вам врали, что с Советской Россией покончено, что в Москву и Питер они уже въехали на белом коне. Это наглая ложь, товарищи!

Улица между домами Кузьмы и Устина видела митинги с хоругвями, иконами, благолепным церковным пением. Были митинги с портретами Керенского, Колчака, с огромными трехцветными флагами, но сегодняшний митинг был самый волнующий, а маленький красный флаг, размером чуть больше ладошки казался самым могучим, самым большим.

– Не скрою от вас, – продолжала Вера, – никогда, наверно, России не было так тяжело, как сегодня. Три четверти ее захватили французы, англичане, японцы и их приспешники: Колчак, Деникин, Юденич. Но Советская власть жива! В Москве, Петрограде и других городах России. Жива в народе, в партизанских отрядах, что действуют в Сибири, на Урале и Украине. Она жива в наших с вами сердцах.

Ксюша стояла на ступеньках высокого крыльца лавка Кузьмы. Рядом – Вавила. Вера говорила:

– Вам кажется, вы сегодня начали бой за выручку лошадей, хлеба, за возвращение рекрутов. А на самом деле вы вели бой за Советскую власть. Я вижу на ваших лицах улыбки счастья, в ваших глазах торжество победы… Счастье, что само в руки свалится, – это не счастье, а так, вроде орешка; раскусил, проглотил и забыл. Но даже крупинка счастья, завоеванная борьбой, есть преогромное счастье. Сегодня мы завоевали не крупинку его, а большой кусок.