Отряд бесшумно плотиной перешел Выдриху, обогнул село и с тыла добрался к окопам. Тут уж не семнадцать человек, а все разом закричали «ура», прыгая в окопы на спины колчаковцам.

Военный устав запрещает кричать «ура» во время ночных атак. Но ни Вавила, ни Жура, ни их друзья не знали устава.

Несколько партизан не участвовали в этой атаке. Они оставались в Ральджерасе.

На поляне горел небольшой костер. Немолодой кержак с окладистой бородой, стоя на коленях, мешал веселкой кашу в ведре. Несподручно мешать левой – правая забинтована и подвязана к груди перекинутой через плечо опояской. Двое тяжелораненых бойцов дремали поодаль на подстилках.

У костра тоже шел «бой». Трое – кто с перевязанной головой, кто с забинтованной ногой – сражались в «шестьдесят шесть». С ними Ванюшка. В руках черноволосого кудрярого Митряя, как звали в отряде Митьку Головко, колода истрепанных карт, с которыми он никогда не расставался. Товарищи смеялись, что эти карты Митьке сунула под крестильную рубашечку крестная мать, когда поп вытащил его из купели. Митька не сердился на шутки. Незлобивый и смешливый, он умел ладить даже с самыми угрюмыми кержаками.

Тасуя карты, Митька спросил:

– Ваньша, как же баба-то твоя теперь? Обревелась небось?

– И тесть, поди, с винтарем по тайге тебя ищет, а винтарь-то пулей заряжен, как на медведя…

– Не нудите. Я свое еще отыграю. И вашему Вавиле припомню за измывку: вишь, подожди, в Ральджерасе посиди, нужно проверить, што ты за человек. А кого проверять? Мне рази можно теперь сунуться в село? Сказывали, тятьку выпустили и он вот-вот объявится дома. А Семша? А эта дура Дунька… Тьфу! Не, я тут останусь. Баста! Сдавай!

– А што, в Ральджерасе жить можно, – не унимался Митька. – Только бы бабу под бок, вроде Ксюхи.

– Заткнись! – Ванюшка сплюнул.

Прошло семь дней как увела его Ксюша из села. Опьяненный ее ласками и каким-то новым, неизвестным ему чувством, Ванюшка не думал о случившемся. Ему было хорошо. Дома зима не зима, лето не лето, а чуть зачнет зариться, отец разом поднимает: «Хватит дрыхнуть. Солнце-то эвон где…» И уж если не дело, так заделье найдет: хоть оглобли тесать, ходь двор подметать, аль прошлогоднее сено переметать. Это зимой. Летом еще хуже – пахать, косить… А тут спи, сколь хошь, и Ксюша рядом. Засунув пятерню под рубаху, Ванюшка поскреб грудь и сказал убеждённо:

– Жизнь у вас тут лучше некуда. Только вот харч не тот.

– Харч и у нас всякий бывает, – отозвался пожилой кержак, – Бывает и с квасом, а ежели разживемся, так и с приварком.

– А страшно, поди, воевать?

– Не особо. У нас командир толковый, и сами мы мужики ничего, Налетим, бывало, на колчаков, стрелим десяток-другой – и разлюбезное дело.

– И чего ты, Митряй, бахвалишься. Прежде чем налететь, надо разузнать: где колчаковцы, сколь их да где у них караулы. Без этого не возьмешь бандюг.

– На-ле-тим, – передразнил Митряя пожилой мужик с перебинтованной рукой. – Видал, што получилось намедни, как мы рты-то поразинули? Скольких недосчитались.

– Да што ты пристал? Не любо не слушай, а врать не мешай.

– И я о том же: помене болтай. Как вот наши-то седни налетят… Хоть бы все обошлось.

Притаежное – самое большое село в округе. Здесь волостная управа. Церковь. Начальная школа. Почтарь. Притаежное, как вожак в табуне, а вокруг: по пригоркам, долинам, полянам – раскинулись села поменьше, деревни, деревушки, заимки, пасеки, хутора.

В каждом селе непременно два края: в Рогачево между ними ложок; в Притаежном – речушка Гольянка, где раньше водились гольяны, а нынче только лягушки квакают. Оба склона Гольянки крутые. На одном расположились крепкие старожильческие избы из кондового леса, с кружевной резьбой по карнизам и наличникам, с ярко раскрашенными ставнями, слуховыми оконцами на чердаках, крепкими надворными службами: амбарами, амбарушками, завознями, стайками, клетями. На другом берегу – новосельские срубы кое- где еще без крыш и, конечно, без служб, разве что белешенькая, чуть закоптелая над дверью банешка приткнется где на задах огорода.

Новоселы все больше батрачили. В поле работали бок о бок с хозяевами кержаками, работу не делили, харчевались из одного котла, а приглянется новосельскому парню ядреная кержацкая девка, и парень девке приглянется. Под покровом ночи проберется он в старожильческий край на «свиданку», а утром кержачата притащат его на берег Гольянки. На дерюге какой-нибудь, потому как сам парень ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Приволокут и ну орать:

– Эй, новоселы пузатые! Не ваш ли залетыш?

Пойма Гольянки – место бессчетных боев. Их всегда начинали ребятишки.

– Отдай мои санки.

– А пошто на наш берег заехал?

– Ну-ка, отвесь ему!

Стук, хрясь…

– На-аших бьют!

С горы, на ходу сбрасывая полушубки, поддевки, бежали безусые парни и с ходу вступали в драку. Ребятишки убегали с поля боя и становились зрителями.

Чуть позднее, натягивая рукавицы, разминая плечи, степенно спускались бородачи из кержацкого края. Из новосельского им навстречу – безбородые мужики. И начиналась потеха. Стенка на стенку. За стенкой – толпа болельщиков и болельщиц. Правила твердые – лежачего не бьют. Кто в руку пятак зажал или хуже того – свинчатку, тому свои же ребра пересчитают. Двое на одного и не думай, задразнят; вы, дескать, и с бабой не справитесь, соседа на помощь кликать придется.

За недолгие месяцы Советской власти многое изменилось. Расейские и сибирские фронтовики держались вместе. Вместе и в Совете заседали.

Да вдруг чехи устроили переворот. В Рогачево ворвался Горев. Колчак объявился. И разделилось село. Но по-новому: не на два края, а на маленькие островки. Поп, к примеру, молит бога о даровании победы «христолюбивому воинству», а наискось, в доме безрукого Фомы, пули льют на это самое воинство.

Казалось, река Гольянка вечная грань. Рекрутов и то по разный дорогам из села выводили. Но в последнее время многое рухнуло. Тут как-то мелюзга по привычке начала заваруху.

– Эй, расейски! Вы пошто наши земли украли? Да каки вы расейски – одна татарва.

– А вы гужееды,- и ну дразниться: – Чо под хвост полез? Там теплее…

– А вы на наш берег ступили. Вдарь-ка тому сопливому.

– На-аших бьют!

Сбежались на крик мужики с обеих сторон и отодрали своих же.

В степи Горев лютует, жди его с часу на час, а они берег делить!

Еще после боя у плотины отряд Вавилы Уралова, преследуя горевцев, дошел до села Притаежного. С осени здесь, в старожильческом краю, сосредоточена база партизанского отряда. Это уже не ральджерасский отряд, а боевое соединение, со своим хозяйством, вооружением. Неоднократные бои с карателями научили партизан военному мастерству, приучили к дисциплине.

В Рогачеве остались многосемейные бойцы, раненые да человек пятнадцать тех, кто не захотел уйти от земли, кого потянуло попытать счастья на золоте. Это был не отряд, но люди как-то выделялись из односельчан, быстрее откликались на события, происходящие и в деревне, и в притаежном краю. Здесь остался Федор – ранение в ногу приковало его к дому. Он возглавлял Совет. И люди шли к нему со своими нуждами, предложениями, требованиями, просьбами.

Сегодня Вавила приехал в Рогачево. Он часто бывает здесь. Много сделал, чтоб начала работать шахта, помогает Федору в работе Совета. Село Рогачево и прииск Богомдарованный – первая победа вавиловцев. Нужно было закрепить здесь Советскую власть.

Небольшой жировичок горит на столе, вырывает из мрака то лица, то руки сидящих в избе. Невелика изба, но народу набилось много.

– Эх! – Егор поднимается с лавки, подходит к столу и бросает шапку на пол. – Пустился бы в пляс, да силы не те. Ребята, неужто Красная Армия идет на подмогу? Как-то не верится. Может, Вавила, того… Может, ошибка?