Ванюшка помог ему сесть в седло. Сам сел позади, на круп, и, обхватив плечи Якима, понукнул лошадь.

– Откуда идешь? И куда?… Пошто без одежки?…

– Друг Ваня, не хочется бередить наболевшую душу.

Неправду сказал Яким. Ему очень хотелось поведать о том, как он создавал революционный театр, как он внушал: нельзя в старые меха вливать молодое вино. Надо искать новые формы, созвучные нашей эпохе и революции. Как его поддержали в губнаробразе, отвели помещение, дали пайки для актеров.

«Что мешает актеру творить? – спрашивал Яким свою труппу, И сам же отвечал: во-первых, пьеса. Ее текст. Он, как оковы. Ищите свои слова, созвучные вашему духу и замыслу. Во-вторых, декорации».

Яким изгнал декорации. Ставились прямо на сцене надписи: «Ложа мироедки Гурмыжской» или «Замок датского деспота». Трактовка пьес углублялась вспышками бенгальских огней.

После премьеры Якима отыскал француз Жан Пежен, бывший корреспондент газеты «Эко де Пари». Он очень хвалил спектакль. «О, – говорил Пежен, – это такая гора, которая, как у вас говорят, непременно родит еще много гор. Потомки парижских коммунаров жмут вашу руку и просят передать небольшой сюрприз…» – и вложил в руку Якима солидную пачку франков. А за франки на черной бирже можно было достать не только селедку.

Яким удивился тому, как быстро потомки парижских коммунаров узнали о премьере. Но решил: не все ли равно, кто дает деньги на развитие великого дела?

«Смело режьте матку-правду, – сказал через несколько дней Пежен, вновь придя на спектакль. – Больше свободной любви. Революция есть любовь. Революция есть свобода. Поставьте «Три сестры», но прочтите их по-новому. Творчески… Так я сказал? Три очаровательных глупеньких девушки толкуют о жизни. Приходит революционный Колонель и ведет их к свободной любви. Какой простор для творчества!»

Предложение Пежена прельщало дерзновенностью замысла. «Дорога к свободной любви… Тут что-то есть, – думал Яким. – Только почему Соленый должен быть Колонелем? А если маленький барабанщик? Этакий русский Гаврош. Или знаменосец с развернутым знаменем. А лучше того – знаменосица, символ свободы, как на картине Делакруа. Красная фригийская шапочка… обнаженная грудь… Это ново! Это звучит!»

Идея увлекла Якима и он осовременил пьесу Чехова, оставив без изменения имена: Маша, Ольга, Ирина. Поставил пьесу о свободной любви, понес ее в народ – на прииски, рудники, в деревни.

Яким глубоко вздохнул. Тяжело вспоминать, как окончилась эта поездка. Встречали везде хорошо. Восторженно. К концу мая прошлого восемнадцатого года добрались до села Притаежного. Готовились ставить спектакль прямо на площади, возле церкви. И вдруг мятеж чехословацкого корпуса. В село неожиданно нагрянули солдаты и офицеры.

– А, большевистские агитаторы? – вскричал Горев, когда к нему привели артистов. – Всем по двадцать горячих.

– Николай Михайлович, – взмолился Яким, – мы же с вами знакомы. Пили вместе коньяк. Я солнце русской поэзии…

– Добавьте солнцу штук двадцать пять, чтоб лучше светило, – распорядился Горев. – Когда правил самодержец божьей милостью Николай второй, ты славил его. Пришел Керенский – ты пел ему славу, а теперь агитируешь за совдепию?

Яким упал на колени.

– Я ошибался, славя Советскую власть. Я горячо сожалею. Я все осознал.

– Для лучшего осознания еще накинуть десяток!

Вспомнив об экзекуции, Яким почувствовал тошноту. Для поддержания духа, спросил:

– Ваня, ты помнишь Евгению Грюн? Не помнить такую женщину? Она играла Мировую Революцию в моей пьесе «На смертный бой». Выходила на сцену с красным знаменем, в красной блузе и пела. Как пела! Она приносила в театр револьверы и прятала их под сценой. Ее арестовали потом, а, револьверы, наверно, до сих пор там, в углу.

Яким не врал Гореву, что он осознал ошибку, славя Советскую власть. Страх перед шомполами заставил выкрикнуть то, что едва зародилось в сознании. Но потом, лежа на животе, в амбаре, Яким рассуждал о том, что все существующее разумно. История развивается по восходящей спирали. Временное правительство прогрессивнее самодержавия. Славя его, Яким не подозревал, что может быть какая-то другая, более прогрессивная власть. Пришла Октябрьская революция и у Якима даже дух захватило от чувства свободы. И вдруг новое правительство. Колчак обещает свободу автономной Сибири. А автономия Сибири – это автономия сибирской поэзии. И Яким снова признал новую власть.

– Ваше высокоблагородие, Николай Михайлович, – говорил он позже, используйте меня как агитатора. Я могу…

– Не суйся. Нужно будет, я сам тебя позову, а пока помогай нашему писарю…

И верно, пришло время, вспомнил о нем Горев.

Думы о прошлом, пусть не всегда приятные, отвлекли Якима от мыслей о смерти. И Яким начал объяснять Ванюшке, что все существующей разумно. Под конец спросил:

– Ты понимаешь меня?

– Не-е. Я жениться хочу…

– На ком?

– Тут недалеко есть хутор…

Теперь Ванюшка рассказывал о том, как он увидел девушку со светлой косой и ямочками под коленями. Как ездит к хутору, тайком подкарауливает ее, но никак не может увидеть.

Яким восхищенно пощелкивал языком.

– ^; Ваня, да ты настоящий поэт, если можешь так тонко чувствовать красоту в обыденной жизни… Ах, мы за разговорами уже и к селу подъехали, а я, извини, в неглиже, – и, показал на свою одежду.

– А где у тебя верхнее?

– Видишь ли, позавчера на постоялом дворе я встретил славных парней и девочка с ними… бутончик. – Яким, прищурившись, чмокнул. – Я не виню ни их, ни милую девочку. Высший смысл жизни в наслаждении жизнью. Им были нужны мой костюм и мой кошелек. Они их получили, но могли ж они дать мне краюху хлеба… Слушай, Ваня, тут есть отряд Вавилы Уралова. Мне надо найти его.

– К Вавиле я тебя сведу запросто. Неделю назад отряд пришел в село, а Вавила живет недалеко, в проулке.

Ванюшка еле доплелся до двора и остановился, решая, что легче в такую жару: открывать тяжелые скрипучие ворота, и потом закрывать их или лезть прямо через забор? Потоптавшись, вздохнул и полез через жердяной заплот. Попав во двор, попытался шмыгнуть в амбарушку, да наткнулся на мать. Она вышла из избы на крылечко, взглянуть, куда запропастилась посланная за квасом батрачка, и увидела сына.

– Приперся, варнак? Где гулеванил?

Ванюшка сделал вид, будто не слышит матери. Но Матрена окликнула громче:

– Ванька, подленыш, я кого зову! Тебе Семка наказывал на дальнем покосе с батраками сено ставить, а ты… Иди-кось сюды… Иди…

Так мать обычно звала, когда надо было дать оплеуху.

– Живот схватило, мочи нет. Погодь, – схитрил Ванюшка и, пригнувшись, прижав к животу ладони, поспешил в амбарушку. В дверях столкнулся с батрачкой.

– Агашка, подлая, сызнова к мужику сигала? – кричала Матрена.

В амбарушке прохладно. Направо от двери, на топчане, заложив под голову руки, лежал Яким. Услышав шаги Ванюшки, он повернул голову.

– Видал? Говорил?

– Вавилу-то? Не-е. Я Журу видал. Он не против, штоб тебя зачислить в отряд, да Верка против. Нашли кого слухать! В командиры прет. Слышь, Яким, а пошто ты сперва хвалил колчаков, а теперь к Вавиле в отряд втираться? Собираться воевать за Советску власть?

Яким резко сел на топчан.

– Пей, да ума не пропивай. Когда я хвалил Колчака?

– А когда на дороге мне встретился.

– Это я, Ваня, шутил… Ты про конспирацию что-нибудь слышал?

– Не-е.

– Так вот, милый Ваня, по конспирации надо думать одно, говорить другое, а делать третье. Понял? Вот и помалкивай. Давай лучше обедать, время пришло. А потом поищи все же тропинку в Вавилов отряд. Поговори с самой Верой. Вторая неделя на исходе…

– Поищи! Видал, как мать строжится. Слышь, опять меня кличут. Никого без меня в этом доме не могут… Семша вроде идет? – прилег на топчан напротив Якима и сразу просвет в проеме двери закрыл Симеон.

– Ва-анька, я тебя на покос посылал, а ты куда позатерялся? Вожжи видал? – в проеме двери, на фоне яркого неба, вожжи двигались в руке, как ожившие черные змеи, вызывая у Ванюшки болезненный зуд в спине. – Тятька устал твою шкуру гладить, кулаки об тебя поотбил, а мои еще целы,- и, шагнув в амбарушку, опоясал Ванюшкину спину вожжами. – Пшел на покос.