– Стой, тебе говорят… Неужели криков не слышишь?!

– Слышу – потому и гоню, девонька. Ах ты, господи! Знал, што тут грабители шастают, да вот своих повидать захотелось… Но-о… пш-шел… гра-а-абят…

– Стой! – Вера приподнялась и, схватив за вожжи, что было сил натянула их. – Тпр-р-ру-у!…

– Сдурела! – возница попытался отнять вожжи, но отпрянул, увидев черный зрачок пистолета.

– Стой, тебе говорят, – Вера вылезла из кошевы. – Не вздумай удрать. Найду… Меня знаешь.

Посередине хуторского двора лежал мужчина и тихо стонал. Вера нагнулась к нему, но из дома послышались крика женщин. Поставив браунинг на боевой взвод, Вера решительно распахнула дверь и увидела просторную комнату, тускло освещенную керосиновой лампой. Против дверей, в левом углу, у окна, к столу привязана девочка лет двенадцати. Напротив нее женщина. Волосы ее разметались, глаза широко открыты.

– Помогите… господи… Люди… – кричала женщина, пытаясь порвать ремни. Справа от двери сундук, вокруг ворох вещей. Рядом винтовка. Мужчина роется в сундуке и кричит:

– Должны быть деньги! Должны!… Где они?

Вера отбросила винтовку в сторону н направила браунинг на человека, рывшегося в сундуке.

– Руки вверх, мерзавец!

Когда мародер повернулся к Вере, та отпрянула и чуть не опустила руку с оружием.

– Яким? Быть не может! Мы вас в Притаежном искали…

Яким пьян. На лице и злость и блаженство. Он только что пропустил стаканчик чудесного первача, нашел в сундуке увесистый мешочек с золотом, и если бы еще деньги… Качнувшись, он уселся на край открытого сундука и спросил недовольно:

– Мадам, вы меня, кажется, знаете?

– Линда… Линду спа-а-сите, – истошно кричала женщина у окна.

Вера чуть отступила и крикнула женщине:

– Где ваша Линда? Что с ней случилось?

Ответа не дождалась. Стон донесся из комнаты-боковушки и, отодвинув штору, порог переступила высокая девушка. Кофта и юбка порваны. Серые глаза округлены от ужаса.

– Ма-ама… Ма-ама… – держась за косяк двери, она медленно опустилась на пол.

Мать закричала истошно.

– Линда… Дочка…

Вера не успела разобраться в событиях, оправиться от неожиданной встречи с Якимом, как на пороге боковушка показался мужчина с копной всклокоченных черных волос, с кровоточащими царапинами на лице.

«Это тот самый черноволосый грабитель, на которого столько жаловались хуторяне! Значит, второй – Яким?» – подумала Вера и крикнула:

– Руки вверх! Оба к стене! Стреляю! – и выстрелила чуть выше головы черноволосого. Он бросился на пол и Вера увидела, как из-под сбитого набок черного парика выбились русые волосы. И черная борода сбилась набок.

– Ванюшка?! – Вера не верила своим глазам – Мерзавец! Шляешься по хуторам и насилуешь девушек?! Ах, подлец!

В открытую дверь с трудом вошел высокий, плечистый мужчина. На голове его кровь.

– Отец, отец, – крикнула девочка у окна.

Что она дальше кричала, Вера не поняла.

– Хозяин, – позвала она, наберитесь сил. Обыщите карманы у мерзавцев, у них могут быть гранаты и револьверы. Смелее, смелее. Я их держу на прицеле. Теперь давайте веревки и вяжите… Крепче, крепче…

Ванюшку и Якима втолкнули в холодный клоповник. Кого только не сажали и не бросали сюда: бесфамильных бродяг, в истлевших азямах, чубатых, избитых до полусмерти цыган, заподозренных в конокрадстве, бывало, и трупы убитых в драке по неделе ожидали здесь приезда начальства. Здесь и пороли по приговору мирского схода. И все оставляло свои запахи. Они сохранялись, накапливались и с годами становились все гуще. Когда Якима втолкнули сюда, у него перехватило дух, и он забарабанил в дверь кулаками:

– Куда вы меня привели! Я задыхаюсь… тут нечем дышать. Откройте, пожалуйста, форточку.

– Найдешь, подлюга, чем дышать, коль жить захочешь, – ответили из-за двери. – А сдохнешь, туда и дорога,

– П-послушайте, вы, нахал, выбирайте слова. Да, я пьян… ч-ч-чуточку пьян, но это не дает вам права хамить.

Ванюшка молча пробрался в дальний угол, присел на корточки и затих. Яким выпил много, но еще держался на ногах. Сорвав с шеи шарф, чтоб легче было дышать, с трудом расстегнув верхние пуговицы полушубка, пробормотал!

– Я хочу спать… как мед-ведь… Где тут кровать? Ничего не вижу. – Качаясь, Яким хлопнул в ладони. – Х-хо-зяин!… – и свалился кулем на пол,

В пьяном бреду ему чудилось, что он на каком-то званом обеде. На стенах – хрустальные бра, на столах – вазы с сочными фруктами и много-много шампанского. Он читает стихи, а в ответ овации… Стиснутый толпой поклонников и поклонниц, он не может пошевелиться, ему нечем дышать…

– Почему тут так темно и душно? – пробормотал он.

За спиной раздался смешок. Затем хохот. Яким окончательно очнулся. Легкий морозец прошел по спине.

– Простите, кто вы такой… с кем честь имею?…

В ответ все тот же хохот, резкий, свистящий.

– Послушайте, уважаемый, где я?

– Да очнись, прохвост, ты в кутузке.

– Где? Не извольте мне тыкать…

– Тьфу ты, балбес. Послушай, я Горев, – крепкие руки схватили Якима за плечи, встряхнули. – Понял ты? Го-рев! Тут каталажка.

– Не трясите меня, я поэт…

– Тьфу, хорек ты вонючий, научившийся складывать рифмы, вот ты кто! Как сюда угодил, падла, мы тебя давно потеряли?

– Был приглашен на званый обед…

– Замолчи, хорек! Ты Горева знаешь?

– Горева? Не дай бог! Он…

Только сейчас до Якима дошло, что он в темноте и почему-то один на один с Горевым. Рванулся, чтобы бежать, схорониться куда-нибудь. Но куда? Яким затрепетал, но не крикнул. Хватило ума. Кричать у Горева бесполезно.

– Та-ак. Чувствую, Горева ты еще не забыл. Куда я хмель твой девался. Отлично. Как ты сюда попал? Тебя, дурака, подсадили ко мне? Да?

Что-то неясно всплывало в памяти Якима. Большая изба… сундук… мешочек… Яким сунул руку за пазуху, пошарил в валенках, в шапке – мешочка с золотом не было.

– Но он должен быть… должен… – Яким пошарил на грязном полу.

– Хватит ползать. За что тебя сюда посадили? Ну-у?

Очень не хотелось рассказывать, какая дорожка довела его до съезжей избы. Там, на свободе, все его действия казались подвигом. «Надо есть, чтобы жить, но не жить, чтобы есть, – поучал он Ванюшку. – Я живу, чтоб творить, создавать прекрасное – и не имею хлеба, а куркуль с хутора…» – рассуждения Якима казались ему и Ванюшке вполне логичными. Куркуль обязан поделиться с ними. Не хочет? Заставим.

– Элементарнейший бандитизм, мародерство, – заключил Горев, когда Яким рассказал о своих похождениях. – Элементарнейший бандитизм. Послушай ты, солнце расейской поэзии, через два-три дня сюда придут регулярные части Красной Армии. Нас с Зориным будут судить и, скорее всего, расстреляют. Но, может быть, и помилуют. Но тебя с Ванькой казнят. Мародеров казнили еще со времен фараонов, и будут казнить всегда. И правильно сделают.

– Ва… ва…

– Перестань дрожать. Все равно петли не миновать. Мародеров чаще всего вешают.

Ванюшка прислушивался к разговору Горева с Якимом и убеждал себя; «Как это повесят? Да они не имеют права». Он всегда ошущал мир, как часть самого себя. Он, Ванюшка, воплощение всего живого. Якима могут казнить, Горева, Зорина, а его не могут. Почему не могут, Ванюшка не знал, но твердо сознавал, что умереть не может, ибо если его, Ванюшки не станет, то как же будет бежать вода? Светить солнце? Колоситься хлеб? Ванюшка умом понимал, что он смертен, как все, и в то же время настойчиво билась мысль, что мир существует только для него.

– Я не хочу умирать, – донесся до Ванюшки стонущий голос Якима. – Я не могу умереть! Это будет потеря для российской поэзии, для русской земли.

– Ты снова о том же. Остолоп, до сих пор не можешь понять, что ты паразит. Мародер! Повесят тебя, и воздух станет чище.

– Ва… ва…

– Перестань и слушай. У Зорина – он человек в высшей степени предусмотрительный, – в голенище валенка была закатана пилка. Понял? Когда вас втолкнули, мы подпилили первую плаху. Теперь… да перестань ты, гнида, не хнычь! Зорин будет пилить, я ему помогать, а ты попробуй что-нибудь говорить, отвлечь внимание стражей.