– До чего баско. В жисть не спала на перинах. – Повернулась на бок, положила ладошки под щеку, зевнула и похолодела от ужаса: «Проспит Ванюшка, а утром сваха придет, што я ей покажу? Что сваха покажет гостям? И простыня, и рубаха чистые будут. По всему селу разнесется, что невеста нечестна. А я-то при чем, ежли жених храпит. Господи, стыд-то какой. Парни, задразнят. Ворота дегтем измажут».
Дуняша соскользнула на пол босыми ногами и затормошила суженого.
– Ванюша, Ванюша, проснись ты ради Христа… Неужто забыл, што жених?
– Уйди… Спать хочу.
– Сама спать хочу. Да завтра же утречком я помру со стыдобушки. Пошли на кровать… Пошли…
– Сапоги шибко жмут…
Ванюшке мерещилось, будто залез он в непролазную чащу, и сгреб его там медведь и тащит куда-то, а у Ванюшки ни ружья, ни ножа, и ноги не идут.
– Отпусти… – бил он кулаками по сдобному телу Дуняши.
Невеста похолодела.
– Я же не силком тебя на себе женила. Сватался сам. За што на меня позор? Ваня, светик… Ой!…
2
Молодайка до рассвета тормошила Ванюшку. И сапоги сняла с него, и плакала, и, поправ обычай, кормила жениха петухом, в надежде пробудить в нем мужскую силу. Не выспалась, устала, как не уставала в страду, зато к утру все было слажено по обычаю. Ванюшка отсыпался, когда с громкой радостной песней сваха пронесла через избу в сени супружескую одежду. Развесила ее на крыльце. Все должны видеть: девку выдали без обмана.
Дяди и тетки, двоюродные сестры невесты, племянники и братовья в радостном исступлении били об землю крынки, горшки, чтоб выразить гордость непорочностью невесты.
Лучшие стряпухи из невестиной родни напекли аршинные стопы блинов. Но надо показать хозяйскую сноровку и молодой. Дуняша под пристальными взглядами жениховой родни состряпала несколько блинов – ох, не дай бог, чтобы первый блин вышел комом. И, завершив ими три стопы уже напеченных, взяла одну из них и пошла к столу, низко кланяясь не проспавшимся гостям. А женихова родня обносила застолье медовухой и самогоном.
Хорошо шла медовуха с похмелья. Мотали мужики головами, вытряхивая остатки дурноты, закусывали блинами, и окостеневшие языки снова приобретали гибкость.
– Как, молодайка, ночка пондравилась? А?
– Ха-ха-ха…
– Ишь, губы распухли…
– Это только спервоначалу, а посля…
– Ха-ха-ха.
Молодайка помалкивала, разве переговоришь подвыпивших мужиков! Подошла к верхнему краю стола под божничкой и, опустившись на колени, поднесла блины повелителю-мужу.
– Молодец, баба, знает порядок. Да только сору много в избе.
Сваха с улыбкой сунула ей веник в руки.
– Мети.
Оглянулась Дуняша и запестрело в глазах. На полу – головные платки, куски домотканой холстины, чугунок, веретена, разноцветные ленты.
– Мети, – повторила сваха.
Дуняша замахала веником, сметая подарки.
– Эх, плохо метешь.
Оглянулась, а позади, опять чего только не набросали.
Валерий вглядывался в лицо молодайки и думал о Вере. Болью и тоской жила в нем память о ней.
Выхватив портмоне, вытряхнул на ладонь несколько золотых десятирублевок и бросил невесте.
3
Древлий обычай от родни требует приветить новобрачных, а от новобрачных – не погнушаться, отгостевать у каждой родной семьи.
Хлеба поспевали, ждали хозяев. И хозяева рвались к полям. Но обычаи держали народ в селе.
День гуляли у жениха. День у невесты. На третий день гулянка началась с самого края села. Чуть рассвело, а во дворах, что от мельницы, хозяйки уже накрывали столы. Мужики еще спали, приклонив хмельные головы, где ночь застала: кто под телегой, кто в хлебу, кто просто на улице. Пробудившись, они потянулись туда, где сегодня должна гулять свадьба, где можно поправить гудящую голову. Вон и столы, накрытые всякой снедью. И хозяйки возле столов. И гостей уже набралось дивно, да нет еще молодых.
Молодожены со свахой должны подойти к столу первыми. У гостей головы ломит с похмелья, а они…
– Не видать ишшо?
– Куда там… Все наиграться не могут.
.Поднялось солнце. Желудки с похмелья крутило все резче, а молодых, бес их возьми, нет как нет.
– Э-э, вроде идут?
– Идут! Идут!
Впереди Ванюшка, в картузе, в новой суконной поддевке, сборенной по талии, в сапогах, начищенных до самоварного блеска. Правая рука кольчиком, кулак уперт в пояс. Держась за локоть супруга, устало идет молодая, в ярко-розовом сарафане с голубыми рюшками на подоле. За ними – сваха, дружки, шаферы. Симеон с женой, Матрена, разодетая в фиолетовый сарафан, отец, мать, братья и сестры невесты.
И распахнулись перед ними ворота крайнего на селе двора.
До ночи надо отгостить по крайней мере в двух десятках дворов. Выпив по маленькой, наскоро, закусив, молодые отправились во двор через дорогу. А в первом дворе продолжалось похмелье.
Так и гуляла свадьба из дома в дом. Мужики, выпив, крякали, закусывали кто малосольным огурчиком, кто пирогом, благодарили хозяев, звали: «Непременно, чтоб к нам отгостить. Ежели дружно, по порядку пойдет, так к субботе до нас доберутся».
Бабы, кто пригубив, кто вдосталь отведав медовухи, спешили вслед за мужьями.
Осеннее солнце еще по-летнему ярко, еще с теплинкой. Оно поднялось на небо, замерло там и, как могло, грело рогачевцев. Из двора во двор ходили шумной гурьбой. В середине чинно шли молодые, а вокруг них пели, плясали, дрались. На дороге лежали первые жертвы обильного угощения, и в первом дворе уже вытирала слезы хозяйка.
– Господи боже мой, корову без мала прогуляли. В поле хлеб осыпается.
– Ва-ай, ва-ай, ва-ай… ва-ай, – тянул на одной ноте подслеповатый Поликарп и шел поперек потока. Руки бескостно болтались. Стукнувшись головой о Тришкин живот, он спросил удивленно:
– Стало, пришли? – и повалился набок. Попытался подняться на четвереньки, но голова перетянула. Дернулся Поликарп и остался лежать.
– Идол ты мой окаянный. Все мужики, как мужики, а он разлегся… – жена Поликарпа, высокая румяная кержачка, нагнулась, подхватила мужа подмышки, оторвала от земли, прижала голову локтем к боку. Захрипел Поликарп, как лошадь с перетянутым чересседельником, когда хомут давил на горло, но баба уже тащила его в следующий двор гостевать.
Давно Поликарпу пора перейти на огуречный рассол, да попробуй не выпить. Каждый стонал про себя: удумали, бусурманы, гулянку в страду. Хочь бы скорее как-нибудь… А не выпей бокал или оставь хоть на донце, обиды не оберешься до старости.
К полудню лежали многие. Молодуха Домна тащила своего мужика. Неумело тащила. За шею боялась схватить и тянула за опояску. Мужик болтался, как сноп, и застрял в воротах,
А вон три подростка за руки и за ноги протащили какого- то парня. Тришка позавидовал;
– Видать, девка по нему какая-то сохнет и подговорила сарынь парня-то не бросать. Одарила их. К ночи укроет заботливо. А я хоть околей. Эх! – и заревел во весь голос: – Проклята моя головушка молодая. Никто меня не жалет. Пропадат молодость. У-у, – и хвать кулаком кого-то по животу.
Солнце садилось. Уставшие бабы все еще таскали мужей по дворам, где их ждала очередная и еще не последняя чарка. Другие выглядывали место под забором посуше, помягче, куда б положить своего ненаглядного на ночь.
Кончался четвертый день развеселой Ванькиной свадьбы. Вздыхали старики и молодухи:
– Ох-хо-хо, длинна рогачевская улица в сибирском краю. Двести дворов. Не скоро их все обойдешь, ой не скоро. А хлеба поспевают.
Симеон выпил очередную чарку. Он не помнил, то ли сразу взял не то направление, то ли еще какая причина была, но очутился в огороде, среди конопли. Справа стояла черная банешка. Впереди целый загон капусты, а за ней городьба соседнего огорода. Пошатываясь, Симеон собирался отдохнуть в конопле и тут, за забором, увидел Ксюшу. Даже рот раскрыл от удивления. Прижавшись к стайке, она смотрела на пляшущий хоровод девок и парней. Там, в середине, взявшись за руки, стояли Ванюшка и его жена, а вокруг них лебедями ходили девушки в ярких праздничных сарафанах и славили тароватого князя и княгинюшку златосердую.
