– Гуль… гуль, Ванюшенька, родненький…

– Ванюшкой назвала? – это Ванюшке-старшему очень понравилось и он отстранил Ксюшу. – Ты-то, чать, насмотрелась… дай я погляжу.

Чуть склонив голову набок, Ванюшка критически осмотрел розоватый, куксившийся комочек. Сын закричал басовито, и Ванюшка удивленно качнул головой.

– Скажи ты… голос-то мой.

Что общего нашел Вашошка в своем голосе с жалобным писком сына, Ксюша не стала спрашивать. Она только благодарно прильнула щекой к Ванюшкиному плечу.

– Мой голос… разрази меня гром.

Лиха беда – начало. Признав схожесть голоса, дальше Ванюшка согласно кивал головой, когда Арина перечисляла:

– И нос-то вылитый твой. А глаза?… Да ты на што хошь посмотри – все твое. Ксюха туг вроде и ни при чем. Это ж надо, как по заказу.

– Ксюха, дай-ка мне зеркальце. – Ванюшка посмотрел на Ваню-маленького, затем в зеркальце на себя, пригнулся к мальчику и долго вглядывался в его полузакрытые, мутные глазенки. Когда распрямился, то сказал торжественно: – Скажи ты, и глаза шибко схожи.

– Не схожи, а прямо хоть поменяйтесь, и никто не заметит. Да такое, Ваня, раз за сто лет бывает, штоб все, все в отца. Слышишь, раз в сотню лет. Это когда жена любит шибко.

– И впрямь, – согласился Ванюшка. Он был благодарен Ксюше. Обняв ее одной рукой, полез в мешок и вытащил ситец в незабудках и маленьких розах. – На… за сына тебе, как знал, што угодишь лучше некуда.

– Ой, Ваня, спасибо. Ты даже погрезить не можешь, какое спасибо тебе. И за ситец спасибо, а боле того – за любовь твою, за ласку.

В этот счастливый момент Ксюша забыла и про бывалую хмурость Ванюшки, и непонятную его раздражительность, что порой заставляла теряться в догодках. Все плохое сегодня забылось. Все было без единого темного пятнышка.

Арина любовалась крестницей. Лицо Ксюши светилось счастьем. В глазах огоньки. На щеках нежной весенней зарей заалел румянец. Стояла она, прижавшись к плечу мужа, и оба смотрели на сына. Что еще надо в жизни?

– Голубчики мои, сизокрылые, ясноокие, – умиленно ворковала Арина. Она стояла возле оконца, в стареньком сарафане, положив левую руку на живот, а правой подперев подбородок. И слезы умиления катились по пухлым щекам. – Свово счастья не привелось мне отведать, так у чужого погреюсь.

И не чужие вы мне. Роднее родных, – и, охнув, всплеснула руками. – Господи, да кого ж я стою. А кормить кто хозяина станет? А хозяин, видать по всему, и устал, и голоден. Дорога-то, ишь, как убродна, – Последние слова Арина произносила, уже хлопоча над горшками.

Через час, отдохнувший и посвежевший, Ванюшка сидел за столом. Ксюша рядом с ним кормила сына, а Арина хлопотала у стола, подкладывая Ванюшке то оладьи, то медвежатину, то подливала духмяного смородишного взвара.

– Благодарствую, Арина, – говорил Ванюшка врастяжку, необычно солидно. – Огромаднейший вам обоим привет от Вавилы, от Веры Кондратьевны, от Аграфены, от Федора. Живут они ничего. Тяжело, конешно, но вроде жить можно. Беличьи да собольи шкурки, што ты, Ксюха, послала, шибко ко времю пришлись. А золото и вовсе. В ноги кланяются тебе и Вавила, и Вера.

– Ты уж скажешь такое, за што это в ноги-то?

– Шибко ко времени золото подоспело.

– Когда они к нам в тайгу собираются?

– Досугу, слышь, нет. Шуткуешь, в какую махину дела завернули!

– Я б к ним сходила. Истомилась я, Ваня, тут.

– Вконец истомилась, – повторила Арина.

– И к ним покамест нельзя. Покуда пусть крепятся – так сказали. И пусть поболе золота моют. Чем боле золота дадут, тем скорей встреча… Да вот малость сын подрастет… Э-э, надо кончать харчеваться, да за дело приниматься, – засуетился Ванюшка. – Зыбку буду сыну ладить. Хы-ы, Ванюшкой назвала. Не Филаретом по дедушке и никак иначе, а Ванюшкой. Скажи ты…

– Хватит, больше не провожай. И дальше этого места в жилухину сторону не ходи. А то, не ровен час, напорешься на колчаков и загубишь все дело. Вавила так наказал. Поняла?

– Поняла, Ваня. Я все понимаю. Давай посидим тут вот, у ключика, на сушине, – Ксюша заглядывала ему в глаза, просила: – Ваня, может, еще денечек повременишь?

– Надо идти, сама знашь. И дурость-то не пори.

– Сама знаю. Да сердцу-то не прикажешь. Оно все свое…

– Не прикажешь, сердцу… то верно…

Отпрянула. Испуганно оглядела Ванюшку и нахмурила брови.

– Ты што так зыркаешь?

– Блажь бабья. Почудилось мне, ты про сердце с затаенной думкой сказал. Арина все долбит: есть у него другая зазноба. Не только к Вавиле и к зазнобе он ходит.

Где-то глубоко, еле слышно шевельнулась мысль: сама отняла у другой. У законной жены. Но странное дело, она, эта мысль, не устыдила ее.

– Ваня!

– Кого тебе?

Затеребила подол тужурки.

– Не простудись там… береги себя…

На лице Ванюшки никакого смущения, глаза смотрят прямо. Ксюша с Ванюшкой стоят среди высоких берез. В воздухе кружатся желтые листья. Осенним золотом покрыта земля. Листья шуршат под ногами, плывут, кружась, по резвым струям прозрачного горного ключика.

Осень. Пора увядания, а какая жизнь бурлит вокруг. В небе, прощаясь с горами, курлыкают журавли. На березах разучивают любовные песни молодые рябцы. Вдали чуфыркают косачи. Тоже разучивают любовные песни. А на другом берегу говорливого ключика, в ветвях увешанной гроздьями рябины разорались сойки. Может быть, для них эти крики были любовными песнями? Ведь любят по-разному. Взять хоть бы Ванюшку. Каждое его слово для Ксюши – песня, каждое мгновение рядом с ним – величайшее счастье. А на лицо Ванюшки нет-нет да тучей в осеннюю пору налетит скука. Такая скука охватывает трезвого человека в охмелевшей компании.

– Ваня…

– Кого тебе?

Как высказать то, что наболело?… Ксюша даже себе боялась признаться, что томит ее не только ревность к неведомой сопернице. Чудится ей, что таит Ванюшка от нее что-то большое, важное.

Ванюшка встал.

Я, однако, пойду. Надо засветло хоть до речки дойти.

– Иди, Ваня, – Ксюша встала, обвила его шею. – Только скорей возвращайся, – она часто-часто моргала, стараясь сбить с ресниц набегавшие слезы.

Ванюшка любил смотреть, когда Ксюша так вот моргает. Этим, казалось ему, проявляется ее чувство, любовь, Он поцеловал ее.

– Прощевай! Береги сына…

– Не забудь все как есть обсказать. Зимой мыть золото станет худо и зверовать тут опасно – напетляешь лыжней и попадешься колчакам ни за што ни про што. На зиму мне в самый раз в отряд бы податься.

– Ладно, ладно. А пока выполняй Вавилов приказ: мой золото и далеко не ходи.

– Не пойду, не пойду. Хоть и вот он где, этот приказ, – пропилила пальцем по горлу. Положила руки на Ванюшкины плечи, сказала сурово: – Арина тростит, будто ты к другой ходишь, то ли еще как иначе обманываешь меня… Я гордая… Я могу всяко… Ты это знаешь… Я хотела тебя спросить…

Снял Ванюшка руки с плеч и отступил на шаг – кряжистый, крепкий. Из-под синего картуза выбивается русый чуб. Голубая сатиновая рубаха франтовато подпоясана цветным пояском, а поверх рубахи – городская тужурка из серого бобрика.

– Пошто ж молчишь? Спрашивай.

Прямо глядя Ванюшке в глаза, Ксюша ответила глухо:

– Я вроде спросила, отвечай.

– Та-ак… хорошо… – показалось Ксюше, не то с досадой, не то со скрытой угрозой протянул Ванюшка. – Стало быть, ты мне не веришь?

Как сразу ответить на Ванюшкин вопрос, если раньше высказала сомнение. Перебрала в уме всю жизнь, от самого детства. Бывало, лукавил он. Играя, порой плутовал. Но разве мало лукавят другие, разве мало плутуют, играя?

Ванюшка нахмурился.

– Сумление берет? Задумалась? Да? Так давай и растекаемся. Ты верь Арине – раз мне не веришь.

Вскинула Ксюша голову и ответила с доброй улыбкой:

– Верю, Ваня, тебе, как себе. Прости уж…

– Ладно, прощу уж. Тогда не станем и толковать. Ну, прощевай, да наперед живи своим умом, поменьше слушай Арину.