Ойкнула Ксюша:

– Ваня, што ты?

Она трясла Ванюшку, пыталась поднять, а он валился набок, как неживой.

Пришельцы вышли на площадь. Один из них – рыжий, усатый снял шапку и закрутил ею над головой.

– Вавила!

Вера вгляделась.

– Это те, что пытались остановить нас на дороге.

– Это же Кешка! Рыжий Кеха, камышовский председатель партийной ячейки! Помнишь, я рассказывал тебе про него. А рядом с ним Борис Лукич, будь он неладен, камышовский эсер, что устроил нам с Егором побоище. – Вавила стремительно подошел к Иннокентию, не глядя на Бориса Лукича, обнял его. – Идите пока в избу. Я скоро приду.

Кешка отмахнулся:

– Времени нет чаи распивать. Горев вышел с отрядом. На конях.

– Слыхал, только не знаю куда.

– На Богомдарованный. С ними сын Ваницкого!

Вера чуть слышно вздохнула. А Борис Лукич, ухватив Вавилу за рукав, скороговоркой выпалил:

– Винюсь. Я многое передумал и решил, что был неправ, прошу дать мне винтовку, Я докажу свою преданность делу рабочего класса. Не пожалею крови…

Вавила с улыбкой протянул ему руку, подумал: «Громко звучат слова нашей правды, если такой матерый волк открещивается от своей партии».

– Вера, ты помнишь, я тебе говорил про него? В Камышовке…

– Помню. – Вера с трудом отогнала мысли о Валерии. – Простите, а вы давно осознали ошибки эсеров и встали на нашу сторону?

– Да, конечно… То есть, если окончательно и бесповоротно, недавно.

– Вероятно, и вас порол Горев? Я правильно поняла?

– Вера!

– Что – Вера? Ты командир. Ты прежде меня должен задаться таким вопросом и крепко подумать. Я не в восторге от людей, которые быстро меняют убеждения.

Борис Лукич молчал. В юношеские годы он был также ортодоксален и непреклонен, но жизнь – шлифовальщик характеров – поотбила, позатупила острые грани восприятий и чувств. Еще несколько лет назад… каких там лет, всего несколько дней назад он бы с негодованием отверг тот подтекст, что сквозил в словах Веры, но сегодня молчал.

Вера взяла Вавилу под руку и отвела его в сторону.

– Я только что передала вам мнение губкома и настаиваю…

– Настаивай, твои возражения помогают мне понять истину. И все же… Как у тебя, Вера, просто: черное – черное, белое – белое, а в жизни, есть сероватое, есть с зелена. Ты сомневалась когда-нибудь?

– Часто. Но всегда находила истину в книгах.

– Но жизнь-то сложнее книг. Я верю в искренность Лукича.

– Я тоже. И тем более опасаюсь его. Не доверяю ни одному ренегату.

– Ни одному? Никогда?

Вера вспомнила про Валерия и отвернулась. Вавила не понял, почему она смутилась, да и времени не было разбираться. Подошли командиры, нужно решать, как быстрее попасть в Рогачево.

В жизни необходимо уметь предвидеть решительно все – и мелкую рябь на поверхности быстротечных дней, и глубинные скрытые волны, и гребни житейских девятых валов, что ломают жизнь поколений. Надо уметь видеть завтра. Аркадий Илларионович умел. Предвидение близких событий привело его сегодня в Коммерческий клуб. Он не очень любил его, а сегодня входил с особым чувством почтения к стенам, крашенным зеленой масляной краской, к люстрам с хрустальными подвесками. Долго рассматривал картину в простенке, где был изображен пронзенный стрелами святой Себастьян, и натюрморт напротив. Жирный окорок, несколько уток и кувшин с вином вызывали сегодня грусть, желание забыться.

Обойдя большую часть помещений, Ваницкий прошел в буфет. Все завсегдатаи в сборе: анжерский шахтовладелец Михельсон, хозяин десятков универмагов от Урала до Тихого океана Второв, мучной король Петухов. Ваницкий отвесил поклон.

– Господа, не откажите выпить со мной по бокалу. Буфетчик, шампанского всем!

Прямой пробор. Небольшие мешки под глазами. Безукоризненно сшитый черный сюртук. Ваницкий походил на профессора права,

– За что пьем?

Аркадий Илларионович поднял бокал.

– За то, чтобы ровно через сто и один день нам снова поднять бокалы. Пусть даже не здесь.

– Почему именно через сто один?

– Сто один – салют вечности.

– Вы сомневаетесь в успехе наших доблестных войск?

– Поднимем бокалы. До дна! И бейте их об пол.

Ваницкий выпил и с силой бросил бокал под ноги. Он упал на пушистый ковер и остался цел.

– Вы сомневаетесь в успехе наших доблестных войск? – повторил Михельсон.- Наше дело правое и должно победить.

«Наивный, ограниченный человек», – с грустью подумал Ваницкий. Взяв под руку Михельсона, сказал, улыбаясь:

– Выпьем за наше правое дело, господа. Буфетчик, еще шампанского! Всем!

В буфете за столиками, у стойки более пятидесяти человек.

– Вы сегодня сорите деньгами, – усмехнулся Второв.

– Я просто праздную полученное наследство, а деньгами я не сорил никогда. Отец с детства меня приучил к мысли, что любой рубль, любая тысяча состоит из копеек, а каждая копейка дается трудом… если не мне, так кому-то другому. А труд я приучен ценить. В нашем доме, где каждый день стоил немалых денег, ценили каждую крошку. Когда я четырехлетним ребенком швырнул как-то кусочек хлеба, отец выдержал меня голодом сутки, и только потом разрешил съесть отброшенный мною вечером хлеб. И клянусь, до сих пор я не ел ничего вкуснее.

– О чем говорить, – вступился Михельсон. – Я не представляю семью, где бы бросали хлеб. У нас из него сушат сухари и стряпают пудинги и шарлотки.

– …Наши офицеры знают свое дело, – донеслись до Ваницкого слова Петухова, Аркадий Илларионович не сдержался. Придвинув стул к столику Петухова, он выкрикнул почти зло:

– Они знают, как проигрывать сражения! Простые крестьяне Испании оказались сильнее прославленных наполеоновских маршалов. Военная наука! В 1904 году все штатские люди на всем земном шаре с часу на час ожидали нападения Японии на Россию. Об этом писали в газетах. О подготовке японского флота русским военачальникам слали уведомления их разведчики, а они… Просто слов не находишь, чтоб описать удивительную тупость военных. 24 января, когда нападение японских войск было наиболее вероятным, они пировали у своего божка Стесселя… Это стоило жизни десяткам тысяч русских солдат. Вы думаете, военные чему-нибудь научились?… Впрочем, мне вредно сегодня сердиться. Спокойной ночи друзья!

Да, Ваницкий умел предвидеть. Загодя перевел в заграничные банки наличные деньги. Арендовал три вагона: салон для семьи и две теплушки для утвари. Вагоны стояли на запасных путях под охраной приказчиков. Челядь в доме упаковывала в ящики картины, скульптуры, ковры, меха. Золото и драгоценности Аркадий Илларионович уносил к себе в кабинет и прятал в сейф.

Вернувшись из клуба, он сразу прошел к сейфу и начал укладывать ценности в чемоданы.

Зазвонил телефон. Ваницкий досадливо отмахнулся, но телефонный звонок был очень настойчив.

– Ваницкий слушает.

– Добрый вечер, Аркадий Илларионович. Беспокоит Дербер. Чем вы занимаетесь?

– М-м… решаю шахматную задачу: мат в три хода почти открытому королю. Чувствую остроумность решения, но уловить его не могу.

– Восхищаюсь вашим спокойствием. Кое-кто в городе начинает сеять разные слухи.

– О, злые языки опасней пистолета.

– Я с вами совершенно согласен. Только что получена правительственная телеграмма. Совершенно официальная. Наши доблестные войска одержали блистательную победу и наголову разгромили передовые дивизии красных.

– Прекрасно! – хотел удержаться, но все же съязвил: – И между прочим это уже далеко не первая блистательная победа наших доблестных войск, Петр Яковлевич. Помнится, после одного из разгромов красных они заняли Екатеринбург, а затем наши победы шли одна за другой, и мы отдали им Урал, Курган, Тюмень, Челябинск, Ялуторовск и Ишим. Сейчас я ожидаю очередную нашу победу под Омском.

– Вы очень зло шутите, Аркадий Илларионович.

– Жизнь заставляет смеяться сквозь слезы. Но… главное, дорогой Петр Яковлевич, ни при каких условиях не поддаваться панике и верить в победу правого дела. Не так ли?