Это Семша, видать, настоящая сила! Если б и мне власть забрать, так я тоже уговаривать нипочем бы не стал. А разом нашкодил, морду скривил, шапку не снял – на лавку! Сотню горячих! Эх, Семша, не спина болит. Што спина, хоть и расписали ее крест-накрест от холки и, почитай, до колен, такую боль я бы стерпел, а вот власть прозевал – от этого душу палит. Мерекаешь?

– Как же, тять, мерекаю завсегда. Так ведь за год четвертая власть пришла. Как тут угадашь, какой власти свечку ставить.

– В том-то все дело, Семша, што умный мужик должон наперед угадать, кому свечу ставить.

Устин сел на телегу. Локти уперты в колени, подбородок в ладони.

– Миру крепкая власть нужна. На Богомдарованном я хотел установить этаку власть, штоб от чиха люди дрожали. Не обошел бы Ваницкий, и зажал бы я всю округу в кулак. Как теперь Горев, Вот он – сила. Понял?

Удивленно смотрел Симеон на отца. После порки словно сломался он, куда девались его уверенность и непреклонность.

Устин, не услышав ответа сына, больно ткнул его в бок.

– Сыновья у меня, прости господи. Живешь ради них, учишь уму-разуму, а они вылупят глаза, как бараны на новые ворота, и ни мычат, ни телятся. Ну кого молчишь, спрашиваю тебя? Отец ему душу выложил, так неужто в твоей дурной башке даже вонючей мыслишки не шевельнулось?

– Сысой управителем на Богомдарованный поставлен, – растерявшись, ляпнул Симеон. Сказал и напугался. Глаза отца округлились, лицо покраснело.

– Кого? Сысоя? Управителем?

Все принял Устин от новой власти – и порку, и восстановление старых законов. Но чтоб на бывшем его прииске, его «кровиночке», как он любил говорить, поставить управителем шельму Сысоя…

Забулькало в горле Устина, и Симеон перетрусил: не кондрашка ль хватила отца? Нет! Устин встал, завернул в три господа с перебором и, не замечая боли в спине, пошел в избу. Велел Матрене разузнать у соседей, верен ли слух о назначении Сысоя управителем. Когда оказалось, что всё верно, закричал жене:

– Сапоги подавай! Я кому сказал? Портянки! Нетто без портянок сапоги подают, морда свинячья? Сысоя… Подлеца… Управителем… Завтра на прииск грузы везти, так я перед ним – шапку ломай?!

Оделся он по-таежному, прошел в амбарушку и долго там шарил. Стучали крышки ларей. С полок падали крынки, решета, лагуны. Устин ругался, пинал их, выбрасывал всё во двор. Он долго искал безмен, а не найдя его, заругался еще крепче и, спрятав под полу поддевки фунтов на десять балдушку, решительно вышел на улицу.

– Здравствуй, Тарас.

– Г-ха… – топор, с тревожащим душу посвистом вошел в напоенную соком мякоть березы. Тарас слышал приветствие Ксюши и краешком глаза видел ее, но не ответил, не повернулся, а вырвав топор из березы, вновь опустил его да с такой силой, что сам едва устоял.

– Здравствуй, Тарас, – повторила Ксюша погромче и, сойдя с тропы, остановилась рядом. – Бог на помощь.

Тарас не перестал бы рубить, да Ксюша встала под руку.

– Кого тебе надо? – Тарас плечист, черноус, густые волосы на голове схвачены ремешком. Живет по поговорке: с волками жить, по-волчьи выть. Кержаки неприветливы, и Тарас неприветлив.

Позапрошлой весной Тарас выпросил надел, но пахать было не на чём, и он пошел на прииск заработать па лошадь на плуг. И заработал, когда прииск народным был. Даже купил лошадей. Правда, тощих и заморенных, но выходил их. В ту пору в его синих, по-детски ясных глазах впервые в жизни заблестела радость: наконец-то хозяин! В благодарность помог коммунарам вспахать первую борозду, надеясь получить за это зерно из осеннего урожая, но в коммуну не пошел. Ухмыляясь в бороду, говорил: «Зачем? Я теперь сам хозяин!»

~ Хозяином и остался, – похвалился перед женою Тарас всего час назад, оглядывая надел, телегу, пасшихся лошадей, – А коммунию с концом порешили.

– И останешься им, – поддержала жена, – ежели меня слушаться будешь и перестанешь якшаться с бесштанной комунией.

– Знамо… А как же… На што мне коммуния.

Час назад такое сказал, а она, «коммуния», тут как тут и справляется о здоровье. Оглядел Ксюшу.

«Время утреннее, свежее, а она в пыли, издалека, видать, идет. В косе солома запуталась – ночевала в степи. По всему видать, сторожится. Ох, не дай бог увидит кто Ксюху возле меня. За ее выдачу господин подполковник сулил четвертную. А ежели не донесешь – выпорет. Принесла ее нелегкая», – повернувшись к Ксюше спиной, буркнул:

– Иди-ка ты подобру-поздорову. Да на глаза людям кажись. Пшла, сказываю, отсела.

Ксюша приглушила вскипевший гнев и заставила продолжать разговор дружелюбно.

– Утро-то доброе, говорю,

– Иди, откеда пришла.

Поняв, что Тарас боится чужого взгляда. Ксюша присела на корточки за березу.

– Я по селам ходила, Тарас, смотрела, как люди живут, чем дышат. И у тебя хотела бы узнать, как ладите с новой властью, как рядите дальше жить, што нового в Рогачеве?

Опять оглянулся Тарас, не видит ли кто его с Ксюшей и, оттесняя ее от березы, нахмурился.

– Хорошо живут, а ожидают получше того. Да иди ты с миром, покеда не разукрасили тебя шомполами, как твоих дружков.

Подступила обида, колкое слово рвалось с языка, и снова Ксюша смирила себя, только укорила:

– Ты никак позабыл, што землю-то получил от Советской власти.

– Не ври… не ври… – басовитый Тарас, сорвавшись, заговорил тенорком, как молодой петушок: – Землю мне еще при царе Николае обчество присудило и коммунары твоя сторона. Уходи ты, ради Христа, не доводи меня до греха.

– Обчество присудило тебе землю за тридцать верст да под курячий выпас – шабуром накроешь, а Советская власть чуть не у самой поскотины вырешила надел. И пашня тут, и покос, и дрова. На своей земле дрова рубишь.

– Врешь ты все, врешь! – открещивался Тарас, наступая на Ксюшу. Если б и вправду врала, пес бы с ней; А то упрек-то – чистая правда. Не дай бог, новая власть узнает, что Советы ему землю вырешили близко, да с лесом – и не видать Тарасу земли. – Геть! Геть! – кричал он на Ксюшу. – Убирайся отсюда! Геть, говорю! Я с коммунией не якшаюсь. Я пахать хочу – и весь тебе сказ.

За эти дни Ксюша побывала во многих селах – и ближних и дальних. Заводила разговоры у костров на покосах, в избах, где удавалось устроиться на ночлег, с бабами, с мужиками, со стариками. Разговаривать было трудно. Виданное ли дело, чтоб чужая баба мужика о жизни пытала. Тут недолго и вожжей схлопотать.

Жизнь научила хитрить. Везде гладко сходило. С Тарасом с первым до ругани дошло.

– Неужто забыл, с кем вместе робил? Кто с тобой последним куском делился, картошку ломал на две половинки. Забыл Советскую власть? Она тебе и землю дала хорошую, и лошадей помогла купить, и сравняла в правах с сибирскими старожилами. Дядю Журу забыл, дядю Егора с сарынью? Вавилу?

Колет девка глаза, как песок в них бросает. Совесть жжет Тараса, но хозяйство… Надел… Он схватил топор.

– Уйди, У вас дорога одна, а у меня другая. Вы хотите с властью бороться, а я хочу жить, какая бы власть ни была. Поняла? Какая бы власть ни была. Отойди от дерева, не мешай. Не мешай, говорю, не перечь, я смотреть – тихой, но коль затронут мое, так пуще тигры свирепею. Еще раз прошу по-хорошему: отойди. Мой вам совет: смиритесь. Плетью обуха не перешибешь.

– Прощай, Тарас, – Ксюша передохнула, попыталась говорить спокойнее, но обида все равно прорывалась. – Прощай. Может, еще мы тебе и понадобимся? А?

– Беги! Баба моя увидала тебя… Смотри, вмиг выдерет космы. И дай бог нам с тобой не встречаться. Иди, говорю.

Каменеет душа от частых обид. Два года назад Тарасовы слова нагнали б слезу, а сегодня Ксюша лишь усмехнулась зло: «Как телушку шкодливую гонит, – и пошла по тропинке в Рогачево. Обида, конечно, осталась и продолжала саднить в душе, но через сотню шагов другие заботы отвлекли от Тараса. – Непременно нужно узнать, чем живут рогачевцы? Как понимают новую власть? Как дальше жить? Смириться? Может, прав Тарас: обуха плетью не перешибешь.