– О чем говорить?
– Да хоть про господа бога. Лишь бы заглушить звук пилы. Ну-у, теорию стихосложения излагай.
– Это можно. М-м-да. Стихотворные размеры делятся на… на… Ямб и еще…
– Продолжай, продолжай. Это так интересно… А главное, очень полезно… Да продолжай, а не то я размозжу тебе голову.
– Да, да, м-м… Говоря откровенно, меня всегда удивляло, что особенно тонко понимают поэзию женщины. Бывает, пишет поэт – и сам недопоймет, какую философскую глубину запашет в сонете, а женщины поймут и оценят. Ведь поэт часто не ведает, что творит…
…Часа через три резвые лошадки вынесли из Притаежного двое саней. На передней – возница, Горев и Зорин, на задней – другой возница, Ванюшка, Яким. Лошади, как говорится, запряжены «в тихую», ни колокольца под дугой, на шаркунчиков-бубенцов. Ванюшка завалился в сани а лежал, не веря, что снова видит дорогу, снег и огоньки села, мигавшие позади.
«Живы, кажись, остались?… А если догонят?»
Неуютно стало в розвальнях, зябко. Холкнул возницу в бок.
– Погоняй ты ради Христа!
– А я кого делаю? Сижу в передке и кнутом верчу, как баба веселкой. Эй, соколик!… Продешевили мы нынче с тобой, ей-ей. За этаку цену да в Рогачево, да по убродной дороге. Ох, умаю тебя, соколика, а за што? А? За здорово поживаешь, за понюшку табаку? Не уважал бы Вавилу – в жисть бы не повез, но помощников его приходится уважать, Но-о, Каурка. Вот, значит, за так везем.
Яким приоткрыл воротник тулупа.
– Не ной, добавлю.
– А сколь?
– А сколько запросишь?
– Гм, дорога убродна, скажи ты, коня решу напрочь. Да и сам, того гляди, надорвусь, не спамши целу ночь. Все теперь дорожает, не приступись…
Оглядел пассажиров, будто впервые видел, будто Ванюшка с Ксюшей не жили в его избе целых полмесяца. Затаив дыхание, сказал полушепотом:
– А какими дашь-то? Скажи, николаевки, видать, только стены обклеивать годятся. Колчаковки? Красные на днях придут, и они нипочем. Ленинки? Где их достанешь теперь?
Ванюшка прислушался. Вроде крики какие-то позади, лай собак. Привстал, зашептал Якиму под воротник:
– Да чего ты тянешь? Сули хоть тыщу, хоть десять тысяч. Погоня за нами.
– Погоня? – Якима подбросило. Сел. Прислушался. Тихо. Тогда успокоенно ухмыльнулся: – Шкодливой куме все греховное на уме. – Откинулся на спину. Еще раз прислушался и только тогда продолжал начатый разговор с возницей. – А если серебром?
– Серебром-то? Не лукавишь? Истинно серебром?
– Ей-ей.
– Эй, соколик, поддай, родименький, ходу, поддай! Так, значит, Якимушка, серебром? Каурый, поддай!
Промелькнула поскотина. Потянулось редколесье. Пихты, березы, осинки укутаны снегом. И сверху валит снег: мягкий, пушистый. Тихо кружась, ложится на дорогу, на путников, на лес.
На душе у Ванюшки светлело. «Жив остался… покаместь. А ловить-то будут как зверя. А ежели Ксюша узнает? – повернулся на правый бок. Неудобно. Снова на левый. Присел. – Вот они, крылья-то нужны когда, чтоб куда захотел…»
Передние сани, где ехали Горев и Зорин, круто свернули вправо. Ванюшка за думами и не заметил того, что раздвоилась дорога, что передние сани свернули, но возница сразу забеспокоился:
– Куда они, язви их в душу? В город, ведь в город свернули. Эй, эй, ку-ум… ку-у-ум. – Он попридержал лошадь и, встав в санях, кричал все тревожней: – Ку-ум… куда ты, ку-ум?
И Ванюшка забеспокоился было сначала: «Заблудятся, все же товарищи по несчастью». Тоже привстав, закричал, замахал руками:
– Э-э, не туда, вертайтесь, – но Яким дернул его за полу полушубка:
– Садись. Куда им надо ехать – они знают лучше тебя.
– Да это же в город дорога! – сказал и понял: Гореву с Зориным лучше в город. Там укрыться легче.
Затосковал Ванюшка. Совсем недавно казалось: только бы вырваться на свободу, и все будет просто. Вот она, воля, а куда податься? Едут в Рогачево. А кто их там ждет? «Ксюха прознает, ни в жисть не укроет. У всех бабы как бабы. Штоб своего мужика от беды уберечь, готовы огонь глотать. А эта… Ведь любит же, может, и больше, чем прочие бабы, да кака же это любовь, ежели выдаст? И все же некуда боле податься. Эх, разнесчастный уродился на свет, разнесчастным живу и головушку горемычную некуда приклонить».
Ванюшка привычно жалел себя. Становилось чуточку легче, будто кто-то другой, посторонний горюет над его несчастной судьбой. Не отвлекала от дум заунывная песня Якима. Он тихо пел о том, что не верит ни уверениям, ни любви, и не может предаться вновь обманувшим его сновидениям. От Якимовой песни звериная тоска накатила на Ванюшку. Хоть вой, хоть зубами скрипи.
Яким пел редко, только тогда, когда обуревали его тяжелые думы. Внезапно он оборвал песню и повернулся к Ванюшке:
– Сколько отъехали от Притаежного?
– Э-э, – Ванюшка пытался определить, где они. – Верст этак двадцать.
– Двадцать будет, – подтвердил и возница.
– Подходяще. Тпру-у-у, – громко крикнул Яким и, потянув за вожжи, остановил лошадь. Приказал хозяину: – Руки вверх. Выходи из саней. Ложись мордой в снег, а если посмеешь цикнуть, сейчас тебе пуля в затылок. А ну, Ваня, погоняй быстрей.
– Куда?
– Я знаю, куда.
Да, судя по всему Яким хорошо знал, куда держать путь, что ему делать. Проехали версты четыре, снова остановил лошадь.
– Тпру-р-у… Хватит. – Соскочил с саней.
– Куда ты?
– Куда глаза глядят, а ты поезжай в Рогачево, там Ксюша. Они с Вавилой лабазы ставили возле Каратау – я ведь все знаю, Ваня, – а в лабазах мука и прочее. Понял?
– А если Ксюха узнала про Линду, про трибунал?
– Тогда… Другой дороги все равно тебе нет.
– А с тобой?
Но Яким толкнул Ванюшку в сани, хлестнул лошадь вожжей и крикнул:
– Не вздумай меня искать.
Лошадь бежала резво. Оставшись один, Ванюшка в первый момент испугался, а сейчас даже радовался уходу Якима. Без него легче будет уговорить Ксюшу.
«Куда же пошел Яким, – задумался он. – К нашему кладу?»
Недели две назад они с Якимом зарыли возле сухого кедра, что недалеко от Линдиного хутора: «Золотых червонцев двадцать три, – перечислял на память Ванюшка,- да серебром пятьсот семнадцать рублев… да трое часов карманных, да шесть ложек поповских, сережки…»
Не стал пересчитывать до конца и решительно натянул поводья.
«Один хочешь взять? Грезишь, Ванюшка – дурак? Я тебя как накрою… – Хотел было повернуть, да снова остановился. «Вдруг на погоню нарвусь? Поймают, так не помилуют». Взмахнул вожжами.
– Но-о… но-о… окаянный. Давай вперед!
12
Подъезжая к Богомдарованному, Ванюшка еще не знал, что скажет Ксюше при встрече, как объяснит свое внезапное появление на прииске и, главное, как уговорит Ксюшу спасти его, схоронить от трибунала.
«Ее не разжалобишь, – злился Ванюшка. Другая б для мужа – в лепешку, а эта… про справедливость заговорит. Горев с Зориным убежали, у них, поди, есть где-то в городе логово. Яким-хитрюга, тоже берлогу себе сгоношил. А у меня ничегошеньки. На всем белом свете…»
Хотелось забраться как можно дальше от Притаежного, хуторов, Рогачева, где нет ни Вавилы, ни Веры, ни трибунала, ни даже Ксюши. Лучше бы в город. Но туда без денег не сунешься.
Вымещая злобу, хлестнул лошадь.
«А ежели Ксюха прослышала про Линду? Ее не разжалобишь».
Постепенно он успокоился, и в голове у него зародился план.
Добравшись до прииска, он бросил лошадь у шахты. Подбежав к землянке Егора, торопливо перекрестился!
– Господи, помоги, свечу поставлю, ей-ей, – открыв дверь, быстро оглядел нары. В землянке еще спала. Только Ксюша стояла у стола и месила тесто. Увидев Ванюшку, шагнула к нему, прижалась щекой к плечу, а руки завела за спину, чтоб не запачкать мукой.
– Наконец-то, родимый мой. Я тут всякое передумала…
– Не шуми. Как нога?
– Болит еще.
– Идти сможешь?
