Ксюша спустилась на землю. Солнце уже пригревало, и росистая трава приятно холодила босые ноги.

– Крестна, на работу идти, скажи ты, не с чем, – крикнула она еще с порога. – Проклятущая росомаха все как есть укатала. Нашла малость лепешек вам с Ваней. Дожидайся ночи да хлебы пеки. Мука хорошо, что не вся рассыпана, а я в тайгу подамся за мясом. Эко, до чего не везет. Только на золото натокались, мыть бы, а тут мясо ищи.

– А вдруг без тебя Ванька придет и зачнет сызнова лазаря петь про Вавилу, про Веру, про колчаков. Слышь, Ксюха, я его за грудки тряхну, выкладывай, мол, всю правду, как есть, а не то…

Ксюша стиснула зубы. Грубое слово рвалось с языка, но она сдержалась и даже на шутку перевела.

– Возьми, возьми его за грудки. Он тебя ка-ак трахнет, мокрое место останется.

– И впрямь. Он как бык стал, не прежний Ванюша, што Сысойку уговаривал свадьбу вашу ладить. Злой да сильнющий стал. Ксюшенька, так кого же мне делать?

– Приду, сама разберусь.

– А ежели он сразу зачнет собираться?

– Золото все одно у меня. Подождет. Все, крестна, покеда прощай! Береги Ваню… – и, закинув за плечи мешок с двумя обгрызенными лепешками, взяв винтовку, спустилась в ключ и пошла вниз.

Русло ключа расширилось. Пошли небольшие уловцы – плесы, где на тихой воде дремали на солнце стайки золотистых ленков. По берегам кусты тальника девичьими косами спускаются к самой воде, плакучие, тихие. Почти что смыкаются кроны, а под ними вода, студеная, чистая-чистая. Ксюша, как обычно, шла по воде, так идти – тоже риск: воду мутишь. Глаз таежника приметит мутную воду и заподозрит неладное: золото мыли, вода бы была буроватой, иль с синя; ежели бы ключ берег подмывал – мусор бы плыл. Сохатому и медведю лезть в холодную воду ни к чему. Кого же человеку надо в ключе? Почему прячет след? Э-э, лучше пускай часок ключ мутный течет, чем след на земле останется. Внимательному глазу он до самой зимы будет приметен. Ванюшка тоже этим ключом придет.

«Арина заладила: плутует Ваньша. Да он же плутовать не умеет. Добрый… И вовсе простой. И к чему ему плутовать? Все больше в боях. Придет ненадолго, золото заберет, – и снова в отряд. Время такое. Колчак власть забрал. Товарищи гибнут. Ванюшка такое рассказывает – кровь стынет в жилах». – Так думала Ксюша.

Здесь, в тайге, она тоже борется за победу. Работает для общего дела. Чтоб можно было купить хлеб, порох, прогнать ненавистных колчаковцев. И чем больше работала, тем ближе, дороже становилось для нее слово «товарищ». Безымянный, незнакомый товарищ становился с каждым днем все родней.

Когда трудилась с друзьями в коммуне, когда ходила в разведку в партизанском отряде, или бок о бок лежала в снегу в засаде, не было времени разобраться в чувствах. Принимала дружбу, как должное. Живя одиноко в тайге, поняла, как дороги ей друзья.

Не заметила, как перешла ключ и поднялась на середину хребта. «Ох, как к людям тянет, шибче, чем к хлебу… Хватит, на этот раз уйду с Ванюшкой. Не возьмет, уйду за ним по следу. Повидаю хоть Веру, Вавилу. Теперь Ваня подрос… – Ксюша улыбнулась, вспомнив сына, но улыбка сразу сошла с ее лица. Неподалеку кто-то разговаривал.

За полтора года жизни в тайге Ксюша впервые услышала посторонний человеческий голос. Стараясь не наступать на сучки, не хрустеть толстостволой травой, Ксюша, пригнувшись, начала пробираться поближе.

«Может, Вавила? Может, кто из товарищей ищет меня?… Наконец-то… А ежели колчаки? Неужто они в этаку глушь забрались?»

Трава черневой тайги выше роста, и если она не засохла, не хрустит при каждом шаге, то не трудно подобраться почти вплотную.

– Хватит, робя, языками чесать, – донесся до Ксюши басок, – доедайте хлеб и айда восвояси.

– Десять ден, как кошке под хвост, – ответил ему тенорок, – всю тайгу, почитай, исходили и хоть бы тебе следок. По воздуху, што ли, ведьма летает? А может, выдумки все. Народец наш, знашь какой: увидит мышонка, а скажет чертенка.

– Это Росомахи-то нет? Кто же по твоему в Притаежничью лавку пришел и всю выручку забрал, да еще бумагу оставил, ищите, мол, в тайге, и подписал не Кузьма, не Иван, а Росомаха. Да мой шурин, если хошь знать, два раза ее видел. Прошлым летом сидит этак, вот он у ручья, хлеб ест, студеной водой запивает, и видит шагах в пяти от него девка идет. Красотищи неописуемой. Идет и ногой ни земли не касатся, ни следа не оставлят. За спиной винтовка. Сразу понял шурин: она, Росомаха, бандитка. Прошла, будто его не заметила, и скрылась. Только в конце поляны вроде как облачко замаячило. Шурин собрался да сразу домой. Приходит, а дома беда: баба девчонку с рыбьим хвостом родила. А второй раз еще того хлеще. Сидит так же шурин у ручья и снова видит: по другому берегу Росомаха идет, в плисовых черных штанах, в красных сапожках, а кофта на ней – голубая-голубая, и тоже плисовая, а волосы на затылке ремешком схвачены…

– Во, во, дед Савелий, конюх-то убиенного попа, тоже так девку расписывал Он тоды на сеновале сидел, когда попа-то грабили.

– Так вот. Идет разнаряженна, глядит на него, улыбается, манит, как девки манят молодых мужиков. Шурин девчонку с рыбьим хвостом припомнил и, не будь дураком, ружьишко схватил, оно у него картечью заряжено, бац в Росомаху. Тайга застонала, заохала, и раздался истошный бабий крик. Да не спереди, куда он стрелял, позади. Шурин обернулся – нет никого. И крик затих. Взглянул на то место, где Росомаха стояла – только черный парок кружится. Шурин домой. Только стал подходить к избе, как снова слышит^: истошный крик, такой же самый, как слышал в тайге. Шурина аж мороз по коже продрал, ноги, скажи, к земле пристыли. Снял ружье с плеча, зарядил его и домой. А дома лежит на кровати теща и орет благим матом. В тот самый час, што он в Росомаху стрелял, села она на завалинку и угодила на ржавый гвоздь. Этот крик, выходит, шурин и слыхал. Скончалась теща-то. Как же нет Росомахи? Ну, кончай харчиться, пошли. Ладно, ежли послезавтра доберемся до Рогачева.

Живые люди из Рогачева! Так бы и сидела, слушала про Притаежное, про родное Рогачево и злую Росомаху.

Мужики поднялись, пошли. Ксюша кралась следом, за ними. Хотелось увидеть их лица, но опасно, можно себя открыть.

«Какую бандитку они тут искали? Видать, шибко пакостит. Ох, надо быть осторожней, а то, не ровен час, проведает, где мы живем да узнает о золоте… А вдруг та бандитка Ванюшку выследит… и порчу напустит, да и убить ей недолго».

Мужики свернули вправо, на Рогачево, а Ксюша постояла в сыром полумраке высоких кедров, среди птичьих криков, доносившихся из густого подлеска и, когда затихли вдали голоса мужиков, с трудом заставила себя идти по своей тропе.

От избушки до Ральджераса в хорошую погоду верст пятнадцать, не больше. Не след было идти в Ральджерас, ближе есть зверь, но как растревожится сердце, так один путь его успокоить – пойти в Ральджерас. Ноги сами несли Ксюшу туда, где жила вместе с Лушкой, Верой, Аграфеной, Егором. Давно туда не ходила. Сегодня не заметила, как перешла большой ключ, как поднялась на перевал. Шла и все думала: «Одни землю пашут, другие воюют, третьи, как мы с Ариной, пушнину и золото добывают. А Ванюшку связным поставили. Он, как челнок, туда-сюда, туда-сюда. И я так же была связной, и тоже сновала то на Баянкуль к Вавиле, то по селам. Обижаюсь на Ванюшку, што рассказывает мало о жизни товарищей, об отряде, а когда сама связной была? Кто, бывало, скажет: передай, мол, Вавиле, так я на дыбки: знать не знаю Вавилу. Многие на меня обижались, а разве я виновата была? Таилась, штоб каратели не пронюхали… Но мне-то сейчас можно сказать, где Вавила… Ох, Ваня, Ваня, своя же я, пошто таитесь?»

На перевале тайга поредела. Пихты и кедры стояли кучками, невысокие, коряжистые, обглоданные лютыми ветрами. По склону поля голубых аквилегий – водосборок, кружавины желтых и лиловых фиалок.

На гольцах не бывает лета. Цветут фиалки – значит весна. Черника и карликовые березки пожелтели – стало быть, осень. Пройдет еще несколько дней, и внезапно налетевшая туча покроет поля неувядших фиалок, чернику. На гольцах без лета наступает зима.